Территория отсутствия

Лунина Татьяна

— Екатерине второй. Там есть одна особенность... В общем, сама поймешь, когда увидишь.

— Елисеев, скажи честно: ты договорился с Леной забрать ее после спектакля?

— С чего ты взяла?

— Памятник, о котором ты мне талдычишь, в двух шагах от Александринки. Подозреваю, что в этом театре и служит твоя Елена.

— Пока не моя, — вздохнул Елисеев.

— «Пока» — категория временная, — усмехнулась Мария, поднимаясь со стула. — Поехали, горе ты мое луковое.

Через четыре часа, когда Антон сопел в соседней комнате над детективом Агаты Кристи, а Мария бездумно пялилась в телевизор, позвонил по сотовому Елисеев и доложился, что они с Аленой пьют чай.

— Это все? — спросила Мария.

— Я, наверное, ночевать не приду. Ты

не в обиде?

— Я не твоя жена, чтобы в таком случае обижаться.

— Ну, — промямлил Димка, — все-таки приехали вместе, а остаешься одна с Антоном.

— Беспокоишься за мою честь? Катись, Митька, к черту, ты мне надоел!

В комнату заглянул хозяин.

— Что-то случилось?

— Ничего. Звонил Митя, он у Алены. Предупредил, чтобы не волновались.

— Ясно, — понимающе кивнул Антон и испарился. Через минуту высунулся снова. — Маш, у меня обнаружился неплохой коньяк, давай по рюмке, а?

— Не хочу.

— А чаю?

— Кофе есть? С молоком?

— Есть, — обрадовался он.

— Тащи.

После кофе сами собой на журнальном столике оказались рюмки, рядом выставилась бутылка армянского коньяка и маслины с лимоном.

— Маша, можно я скажу пару слов?

— Под маслины?

— Больше ничего нет, — растерялась творческая личность. — Хочешь есть? Может, сгонять в магазин? У нас рядом ночной.

— А колечки с творогом там продают?

— Ты любишь колечки?

— Обожаю!

— Правда?! Я тоже, это моя слабость. Только о ней никто не знает.

— Скрываешь?

— Ну, — замялся он, — взрослый мужик, а помешан на пирожных, глупо как-то. Я вообще-то не любитель сладкого, — поспешил откреститься скульптор от постыдной страсти, — но в нашей кондитерской их так выпекают. Потрясающе! У них там свой цех и...

Мария, не выдержав, расхохоталась, разом скинув лет десять.

— Ты чего?

Но она не в силах была ответить, заливаясь смехом, как будто не чашку кофе выпила, а осушила бадью смешинок. Ее приводила в восторг забавная смесь интуиции, какой от рождения обладает каждый талант, и простодушия, странного в молодом современном мужчине. Невысокий очкарик с внешностью заштатного чиновника поражал святой простотой, одаряя надеждой, что мир не так уж и плох.

— Наливай! Не надо никаких магазинов. Мы после банкета в твою честь забыл?

— А ты знаешь, — обескураженно признался он, — я там даже пожрать толком не смог. Только возьмусь за кусок, тут же кто-нибудь подваливает и начинает треп. Не будешь же человека с набитым ртом слушать, верно?

— Верно. У тебя холодильник совсем пустой?

— Не знаю. Кажется, яйца есть.

— Отлично! Честно говоря, кулинар из меня никакой, но омлет или яичницу я осилю. Что предпочтете, хозяин?

— Омлет. Я не ел его три года, с тех пор, как мамы не стало. Она готовила потрясающий омлет.

— А отец жив?

— Он ушел от нас, когда мне было пять лет.

— У меня тоже родителей нет, погибли. Ладно, Антоша, сейчас постараюсь изобрести что-нибудь съедобное, а ты мне расскажешь о себе, хорошо?

И он рассказал. В этом наивном щуплом создании таились недюжинная сила и воля, разбавленные юмором и острым умом. Страсть к лепке проявилась у Антона с естественной потребностью выражать свои мысли словами. Маленький Тошка лепетал еще что-то невразумительное, но уже бойко скатывал из хлебного мякиша шарики и ромбики; складывал слоги по букварю и беспрерывно мял пластилин, выдавая одну за другой забавные фигурки, в которых угадывались мама, соседские кошка с собакой и толстая воспитательница детского сада, куда чинно ходил пятилетний Антоша. В первом классе он увлекся рисунком, за что получил в зубы от соседа по парте, изобразив его кабаном с конопатой мальчишеской рожицей. Во втором записался в изокружок, но быстро усвоил все азы мастерства, и ему там быстро наскучило. В пятом, начитавшись Гоголя, вылепил из глины кузнеца Вакулу, летящим на черте, и про него черкнули статейку в «Пионерской правде». В десятом работами одаренного

юноши заинтересовался известный скульптор, двоюродный брат журналиста дяди Володи, жившего этажом ниже. В институт имени Репина он поступил без усилий, но студентом считался трудным из-за дурной привычки вечно спорить с преподавателем истории искусств. Днями дискутировал, изучал, впитывал, ночами фантазировал с глиной, которую на себе таскал из карьера. В день, когда вручали диплом, скончалась мать. Онколог, добродушная полная тетка с крашеными кудряшками, сочувственно покачивала головой и бубнила про статистику, успокаивая, что перед раком в четвертой стадии медицина бессильна, а потому больному лучше отмучаться, чем терпеть невыносимые боли. Как будто можно успокоить подобным бредом! Вечером он жахнул в одиночестве бутылку «Московской», закусывая черным хлебом с луком, после отправился через дорогу от дома в кафе «Сфинкс», где частенько спорили о высоком студенты «репы». Тогда никому и в голову не пришло, что Леднев потерял мать в этот день. А потом он влюбился, но на эту тему Антон говорить подробнее не захотел.

Они проболтали до рассвета. Около пяти гостья заявила, что новогодняя ночь наступит только завтра, сегодня же все нормальные люди должны отдыхать, а не заглядывать друг другу в рот, накачивая себя кофеином.

... Проснулась она от ощущения, что кто-то рядом. Так внезапно просыпается утром хозяин от пристального собачьего взгляда. В первые секунды не могла понять, где находится. Полумрак, смутные очертания чужой мебели, дискомфорт. Затем вспомнила вокзал, выставку, банкет, ночной разговор — перевернулась на другой бок, собираясь урвать для сна еще пару-тройку часов. И наткнулась на блеснувшие в полутьме стекла очков, отражавшие свет уличного фонаря. На полу у дивана восседал по-турецки Антон.

— Господи, что ты здесь делаешь?

— Сижу.

— А почему не спишь?

— Смотрю.

— Тебе отдохнуть надо, а не разглядывать посторонние предметы в собственном доме, — пошутила она, пытаясь скрыть раздражение. Было ясно, что со сном покончено. Тупо болел от недосыпа затылок, слипались глаза. — Который час?

— Не знаю, кажется, семь.

— Антон, не усложняй себе жизнь. Иди спать.

— Да, — он не двинулся с места.

— А законы гостеприимства в вашем замечательном городе позволяют отдохнуть полумертвому от усталости гостю?

— Гораздо точнее будет сказать: полуживому. Слово «мертвый» ни в каком сочетании тебе не подходит. Ты слишком живая.

Она села на диване, плотно укутавшись пледом. Кто бы мог представить, что этот безобидный мальчик вдруг окажется таким настырным!

— И долго собираешься так сидеть?

— Пока высижу.

— Что?

— Идею.

— А хочешь, я тебе ее подскажу?

— Давай.

— «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века, все будет так, исхода нет»[3]. Мир, Антон, развивается и живет по своим законам. Одного задушевного разговора недостаточно, чтобы его перевернуть.

— Это не твое — чужое. И ты пытаешься рядиться в чужие одежды. Они тебе совсем не идут. Тебе подходит естественное, простое, что близко к природе.

— Может, посоветуешь мне прикрываться только собственной кожей?

— Может быть. — Он легко поднялся и вышел, осторожно прикрыв дверь.

Во сне она спешила успеть на поезд. Бежала по длинному бесконечному перрону к хвостовому вагону с номером, указанным в билете. Казалось, неслась, как пуля, а на деле ползла улиткой, таща за плечами рюкзак. Упрямо перла, с трудом отрывая от асфальта подошвы, точно вытягивая ноги из вязкого ила. Остервенело расталкивала других, боясь опоздать, пропускала мимо ушей злобные выкрики вслед, сама зло чертыхалась, натыкаясь на любую помеху. Во что бы то ни стало, надо успеть! Наконец показался последний вагон. Проводница подняла ступени, поезд дернулся. Она ухватилась за поручень и повисла, беспомощно болтая ногами. Тетка в форменном железнодорожном берете в ужасе замахала руками, пытаясь столкнуть шальную самоубийцу.