Территория отсутствия
Шрифт:
— Уверен, — важно пропыхтел за спиной Елисеев.
Когда он освободил от бумаги подарок, Мария поняла, что важничал ее друг не напрасно. Прихотливо изогнувшись, тянулась с черного диска вверх диковинная скульптура цвета медового янтаря. Безголовая, безрукая, безногая, с темным островком кудрявой коры над изгибом и узкой щелью под ним, шелковисто гладкая — победно сияющая. Марию вдруг бросило в жар. От этой странной ленивой неги, бесстыдного откровения, от невинности, в которой скрывался порок, несло мощнейшей эротикой.
— Это кто? То есть что?
— Оговорка по Фрейду[2], — довольно ухмыльнулся даритель. — Знакомься, это Она.
—
— Если хочешь, можешь придумать другое имя. Например, Женственность, Мечта или еще какая хрень, дело твое. Но мне кажется, имечко, что надо: коротко и ясно. Автор — Антон Наскальный, мой приятель из Питера, молодой скульптор. Симпатичный очкарик, скромник, не курит, не поддает, обожает колечки с творогом и фильмы ужасов. Вот такой безобидный мальчик, сахарный петушок на палочке. Подозреваю, что он гений.
— Он работает по дереву?
— Антошка с камнем работает, с деревом балуется. Ты еще у него в мастерской не была, обалдела бы, точно! Ничего, как-нибудь мы с тобой обязательно к нему нагрянем, слово даю. Ну, что молчишь, искусствовед? Шедевр это или проходняк?
— Насчет шедевра сказать ничего не могу, но работа, несомненно, талантливая. Спасибо, Митька!
— Кушайте на здоровье, — снова заважничал Елисеев. — А кстати, почему стол не накрыт? Новоселье отмечать будем?
Хозяйским жильем гость остался доволен. И хоть осмотр был беглым, потому что курица остывала после духовки, а Димка оголодал, как волк, оценилось по достоинству все. И отделка, и интерьер, и мебель. Особое внимание «экскурсанта» привлекла небольшая картина в скромном багете — единственное, что прихватила с собой Мария при бегстве из Рима. За эту покупку ей долго выговаривал Пьетро, снисходительно усмехаясь, что только русские способны швыряться лирами за такую мазню. Избалованный итальянскими шедеврами муж ошибался. Художник, эмигрант из Киева, торгующий на мостовой своими работами, сейчас выставляется в лучших галереях мира, «мазня» его стоит бешеных денег.
— Ну что, Маня, за тебя! Я, как ты знаешь, безбожник, но не вспомнить Создателя сейчас не могу. Дай Бог, чтобы в новой квартире началась новая жизнь. Богатей, здоровей и цвети на зависть всем бабам. А мы, мужики, будем тобой восхищаться, любить и гордиться. Про меня ты знаешь: я глотку перегрызу любому, кто хоть взглядом тебя обидит. — Он ткнулся стопкой в протянутый бокал, разом опрокинул в себя содержимое, ловко подцепил маринованный опенок и зажмурился от удовольствия, не жуя, смакуя скользкую грибную плоть. — В сущности, человеку для счастья надо совсем немного: хороший стол, уютный дом и верный друг под боком, согласна?
— Этого мало.
— Если хочешь добавить «любовь», лучше промолчи, не поверю, — ухмыльнулся Елисеев, накалывая на вилку тонко нарезанную буженину. — И хоть рядом с тобой, дорогая сеньора, трудно оставаться невозмутимым даже мне, кому ты почти что родственница, все равно эти сопли не для тебя. Уж в крайнем случае, хороший секс, но и без него с определенного возраста можно обходиться спокойно. Правда, я бы не хотел дожить до такого дня.
— А я ничего подобного говорить не собиралась. Для счастья, Митенька, нужны прежде всего мозги.
— Хорошие мозги, конечно, никому не помеха, — согласно кивнул старый друг и захрустел соленым огурчиком, — но женский ум кардинально отличается от мужского.
— Неужели? И чем же?
— Функционированием. Допустим, любой ум — это веер. Можно принять такое определение за основу?
—
— Допустим также, что сложенный веер — мужской ум, а раскрытый — женский. Что тогда? — «теоретик» выразительно замолчал, наслаждаясь превосходством над дремучей «аудиторией».
— Что?
— Сложенный веер сильнее, им можно шарахнуть наотмашь, а раскрытый ни на что не годится, разве только обмахиваться в жару. Усекла разницу?
— Конечно, — невинно улыбнулась она. — Обычно бьет тот, кто слабее умом.
— Ваше высказывание, дорогая сеньора, есть величайшее заблуждение, — назидательно заметил Елисеев. — И это доказывается одной левой.
— Докажи.
— Слышала что-нибудь про Астролобова? Нет? Так вот, этот феномен в математике, которого никто не осмелился бы назвать слабоумным, был монстр, а не человек. К тому же запросто мог дать в морду, горяч был на руку, как раньше говорилось. А ты говоришь: бьет тот, кто слабее умом.
— Любой выдающийся интеллект — отклонение от нормы с максимальной приближенностью к шизофрении. Я говорю о нормальных людях, а не о тех, кто одной рукой выводит гениальные формулы, а другой — сгоряча поколачивает народ, — она вдруг припомнила Димкину тираду насчет «белых ворон», которым для полного счастья не хватает сильных эмоций. Помнится, тогда ее эта горячность еще покоробила, показалось, Елисеев завидует. — А вообще, давай лучше не будем обсуждать чужие умы, не то вместо спора еще поссоримся. Я вот о чем хотела спросить: как тебе курица?
— Нет, — опечалился друг детства, — невысокого вы мнения о мужских мыслительных аппаратах, сеньора, в частности о моем. Неужели, зная тебя сто лет...
— Не хами, Елисеев!
— Зная в буквальном смысле с пеленок, — подкорректировал Димка годы знакомства, — я поверю, что тебя интересует мое мнение о несчастной зажаренной птичке? Кстати, ты передержала бедолагу в духовке.
— Надеялась, явишься вовремя, — отрезала хозяйка.
— Все равно получилось вкусно, я сожрал почти всю. Сейчас лопну. Так что ты хотела сказать, Маня? Только честно.
— Помнишь, ты как-то говорил, что знаешь типов, готовых выложить немалую сумму, чтобы снова пережить какое-нибудь сильное чувство. Помнишь?
— Хочешь познакомиться? Легко! Только Тебе с ними будет скучно. Это в общем-то довольно примитивный народ. В эмоциональном смысле, конечно, — поправился он, — с мозгами-то у них все в порядке, любой позавидует. Просто, женщинам с такими никакого кайфа, одна головная боль. Зацепиться не за что, все осталось там, — он неопределенно махнул рукой за плечо, — позади. Когда ребятки были белыми и пушистыми, верили в добро, а от предчувствия счастья замирали, точно гончая перед выстрелом. Сейчас — это обожравшиеся матерые псы, которые урчат над куском мяса с костью и время от времени с умилением вспоминают свой щенячий восторг. Иногда они непрочь от того восторга тоже урвать кусочек, да только кишка тонка, хоть и забита разной собачьей дрянью, он внимательно посмотрел на Марию. — Хочешь такого? Пожалуйста, хоть сегодня, — потом, не отрываясь цепким, чуть захмелевшим взглядом, прикинул что-то в уме, усмехнулся, потянулся за бутылкой, плеснул в бокалы и спросил с неприятным прищуром: — Головокружение от успехов? А не боишься сломать себе шейку? Попадаются такие экземпля-я-яры... — и замолчал. Как хороший актер, мастерство которого определяет выразительность паузы.