Территория отсутствия
Шрифт:
— Забудь. Торт будешь?
— Буду, только позже. Я еще не наелся.
— Тогда ешь. Я сейчас. — Она вышла из гостиной, добросовестно посчитала в кухне до тридцати, успокоилась, глотнула холодной водички, разрезала любимый Димкин «Наполеон», на который сдуру угрохала уйму времени, и поволокла на блюде тому, кто заслуживал не десерт, а хорошего пинка под зад со своим «сложенным веером».
На столе, рядом с хозяйским бокалом лежал бархатный синий футляр, в комнате было пусто.
— Митька, ты где? — ответа не было. — Елисеев, кончай дурачиться! Я знаю, ты не ушел. Где ты? — молчание. Она подошла к окну, отдернула штору. С балкона молча пялился ненормальный гость и трясся от холода, изображая метеорологический пофигизм. Хозяйка сделала скупой
— Прощение, — проклацал зубами «искатель».
— Ветром сдуло. У меня тут северная сторона.
— Тогда я еще немножко подышу. Пока ты меня не простишь.
— За что?
— Перечислю, когда простишь.
— Так много грехов?
Обессиленный грешник молча кивнул.
— Ладно, считай, что простила. Заходи, а то сейчас будем клацать дуэтом, соседей пугать. — Дмитрий пулей влетел в гостиную и плюхнулся в кресло, прижавшись с наслаждением к теплой мягкой обивке. — Садись за стол, «Наполеон» будешь есть. Даром, что ли, вчера угрохала на него весь вечер? Я бы, конечно, налила тебе чай, но, если хочешь, могу что-нибудь и покрепче, — добавила она, сжалившись над посиневшим от холода дуралеем.
— С-спасибо.
Хозяйка подошла к бару, достала большой пузатый бокал и початую бутылку коньяка, которым изредка разбавляла кофе, заполнила наполовину, секунду подумала, плеснула еще, сунула под нос бестолковому гостю.
— Пей. Как машину-то поведешь, умник?
— Водилу в-вызову, — Димка залпом выпил коньяк и, не закусив, тут же заканючил: — Мань, ну не злись. Я, конечно, хамло, эгоист, ревнивый, как все мужики, но я вынянчил тебя, можно сказать, своими руками. Как ты думаешь, могу я спокойно смотреть, что вокруг тебя будут вертеться придурки типа этого Козела? Да еще сам их подсовывать буду? Я ж тебе все равно, что мать, пойми! Ну отец, — осекся он, поняв, что с родственными связями переборщил. — Прости, Машка! Не хотел тебя обидеть, честное слово.
— Успокойся. Я не в обиде.
— Правда?
— Ты пионер или бизнесмен, Елисеев? Прекрати вести себя, как школьник. Я уже не учительница, отыгрались. Лучше скажи, что это? — кивнула она на футляр.
— Подарок.
— Ты уже сделал один.
— Тот — квартире, а этот — хозяйке. Ты бы лучше посмотрела, чем воспитывать.
Она щелкнула футлярной застежкой. На белом атласе мерцало жемчужное ожерелье. Крупные, идеально ровные, черные жемчужины с маленьким бриллиантом на золотом замке искушали, совращали, вытесняли все мысли, кроме одной: быстрее нацепить на себя эту роскошь. В свое время молодая адвокатша немало послонялась с раскрытым ртом по римским ювелирным бутикам, иногда сама что-нибудь покупала, иногда дарил влюбленный в жену адвокат. И знала толк в таких украшениях. Димкино было действительно ценным.
— Ты с ума сошел!
— Почему?
— Деньги девать некуда?
— Есть. Это мой взнос в совместное предприятие.
— Я говорила: пей лучше вино, оно не так ударяет в голову.
— А ты лучше послушай, что я скажу, — Елисеев долил себе чаю, обнял ладонями горячую чашку и, наслаждаясь теплом, доложился: — Я, правда, сначала просто хотел сделать тебе подарок. А кому мне еще дарить, скажи? Шлюхам, которые пытаются меня захомутать? Я им по мере надобности плачу, вот и все.
— Не интересно.
— Согласен, извини. Слушай, Машка, — весело изумился вдруг старый приятель, — может, ты ведьма? Я в жизни никому не сказал «прости», а перед тобой постоянно извиняюсь. Причем за такую ерунду, которую другой, вообще, не заметил бы. Как тебе это удается, признайся?
— Что?
— Дергать людей за веревочки.
— Митенька, я догадываюсь, что твоя мысль, которой ты хотел со мной поделиться, не бесконечна, но неужели она так коротка?
— Не язви старшим, — строго одернул Елисеев. — Так вот, я собирался вручить тебе эту «гальку», —
— Значит, в бизнесе, которым ты предлагаешь заняться, задействованы трое, так?
— Именно.
— И среди них один — потенциальный дурак, другой — мошенник и только третий — порядочный, здравомыслящий человек? Елисеев, как ты думаешь, на какой минуте развалится такой бизнес?
— Заоблачная ты моя, на этом строятся отношения большей части деловых людей. Только они почему-то живут не на развалинах, все больше на виллах да в коттеджах. Не знаю ни одного, кто бы бедствовал.
— У тебя все?
— В общих чертах — да.
— Тогда я скажу — нет.
— Почему?
— Мне не нравятся эти черты.
— Ну что ж, — вздохнул Дмитрий, поднимаясь из-за стола, — не буду тебя уговаривать. Но могу поспорить на что угодно: ты все равно не успокоишься, пока не сыграешь такую же шутку, как с этим Козелом, еще с кем-нибудь.
А потом еще. И еще. Потому что сама испытываешь драйв. Кто умеет так заводить мужика, подчинять его своей воле, заставляет слепнуть, глохнуть, глупеть и при этом считать, что родился в рубашке, — не остановится на одном. Ты, Машка, даже не подозреваешь, какой силой владеешь. Я плевать хотел на мистику и прочую ерунду, но сидят в тебе ангел с чертом. Может, они сидят в каждом, не знаю. Да только в других они борются, а в тебе пируют. Иногда мне кажется, что я слышу, как они чокаются друг с другом, — и вышел. Не попрощавшись. Нет, ему точно лучше бы заниматься формулами, чем общаться с людьми!
* * *
Приближалось тридцать первое декабря. Елки, смолистый запах, сверкающие гирлянды, шампанское, мандарины, радостно опустошающий свои карманы народ — суета, толкотня, предпраздничная горячка. Сколько бы ни было человечеству тысячелетий, оно всегда в эти дни становится точно ребенок — неуправляемый, наивный, шальной.
— С кем собираешься встречать Новый год, Машенька? — спросил Тимофей Иванович, с наслаждением прихлебывая горячий чаек. Продавец-консультант доживал в «Ясоне» последние дни и поэтому особенно смаковал каждый, превращая заурядное чаепитие в чайную церемонию, обставленную задушевными монологами. Чаевничали, естественно, в каморке эксперта.
— С друзьями?
— Да. — Бедный старик наверняка искренне огорчится, если узнает, что «Машенька» в новогоднюю ночь будет в одиночестве подпирать собой стену, молча вперившись в телевизор. По правде сказать, у нее это особой печали не вызывало, но, впрочем, и особую радость не доставляло тоже.
— Хорошо, — одобрил старший Козел. — Хуже всего — одиночество. Особенно в такой праздник. — Подобно большинству прилично поживших на свете людей, Тимофей Иванович примерял на других то, в чем расхаживал сам. Нынешняя «одежда» казалась ему самой лучшей, и он простодушно считал, что так «одеваться» должен бы каждый. — А я с детьми буду, посидим по-семейному. Честно говоря, не помню, когда мы собирались на Новый год все вместе. Это ведь домашний праздник, — пояснял, как оправдывался. — Когда есть родные, не годится быть одному, правда?