Тевтонский орден. Крах крестового нашествия на Русь
Шрифт:
Чтобы понять дальнейшую историю этой борьбы двух рас, нужно с особенным вниманием присмотреться к тому, как вел себя среди таких запутанных обстоятельств курфюрст бранденбургский Фридрих Гогенцоллерн. Здесь найдут оправдание сказанным нами в начале наших очерков слова, что знание этой старой истории необходимо тому, кто хочет понимать причины важнейших современных событий. Боанденбург нашел, наконец, вновь то, что было им утрачено с прекращением Асканийского дома, т. е. национальную династию. Асканийское наследство очень уменьшилось; но Гогенцоллерны питали твердую решимость собрать его и приумножить. Припомним, что тевтоны, в пору своего могущества и процветания, присоединили к себе Новую марку и сохранили таким образом для Германии это приобретение немецкого оружие. Целью честолюбия Фридриха было воротить назад эту страну, которой теперь угрожала Польша. Он один оставался союзником ордена в минуту его невзгод: гроссмейстер и маркграф чувствовали себя связанными общностью своих интересов; в виду одинаковой опасности от успехов славян они оба были истинными немецкими патриотами. Стоя на краю гибели, гроссмейстер заклинает маркграфа покрыться неувядаемою славою во всем дворянстве, не дав врагам выгнать рыцарей из Пруссии, и в тот самый день, когда король Казимир объявил войну ордену, тевтонский гонец отправился к Фридриху с договором, который отдавал ему Новую марку в обеспечение займа в 40 000 флоринов. Да и пора было. Польская пропаганда уже началась и там: Казимир обещал городам и дворянству польские вольности, и когда орденский посол явился в церковь во Фридберге, где были собраны штаты для утверждения договора, то дворяне и горожане еще подумали, прежде чем высказаться за свое присоединение к Бранденбургу, т. е. к Германии.
Фридрих был слишком слаб и беден, чтобы спасти тевтонов. Он пытался предложить свое посредничество и добился того, что император послал его своим уполномоченным в Пруссию; но его старание примирить штаты с орденом были напрасны, и он должен
Действительно, Бранденбургу и суждено было отомстить за тевтонов. На первых же строках этих очерков было отмечено любопытное сцепление фактов: как один из Гогенцоллернов, Альбрехт Бранденбургский, избранны и в 1511 г. гроссмейстером, принял реформацию, секуляризировал оставшийся за рыцарями по Торнскому миру владение и сделался наследственным прусским герцогом; как по прекращении этой новой герцогской династии, лет через сто по ее основании, бранденбургские Гогенцоллерны наследовали своим прусским родичам, и как, наконец, история Тевтонской земли слилась с историей прусского государства. Крупная часть истории этого нового немецкого государства состоит в требовании возврата захваченных Польшею земель. Но чтобы требование это было уважено, надо было много времени и усилий. Долго прусский герцог являлся очень незначительным лицом в кругу владетельных особ. Сейчас же после своего избрания гроссмейстером Альбрехт Гогенцоллерн попытался свергнуть с себя вассальную зависимость от польского короля, считая, что имперскому князю не приходится быть вассалом чужеземца. Он рассчитывал при этом на помощь, которую ему обещал германский император Максимилиан Австрийский, и надеялся пробудить в старой германской корпорации гордость и патриотизм былых времен. Расчеты эти, однако, не оправдались. Австрия была слишком занята своими собственными делами, а Германия прислала на помощь гроссмейстеру в его войне с Польшей только несколько шаек авантюристов, в числе которых находился сын Франца фон-Сикингена, этого «последнего из рыцарей». Потерпев поражение, Адьбрехт Бранденбургский поехал искать новой помощи. Тогда-то он встретился с Лютером и от самого реформатора услыхал проповедь нового учения. Между тем реформация сама собою делала такие же успехи в Пруссии, как и в коренных немецких землях. На Рождество 1523 года в Кенигсбергском соборе епископ возвестил верующим «радостную весть, что Господь родился в другой раз!» Год спустя в Пруссии появилась первая типография; дух нового времени делал быстрые успехи; сами рыцари являлись на протестантскую проповедь, и когда на гроссмейстера снизошел свет — столько же от проповеди Лютера, сколько от собственного честолюбия — и он решился секуляризировать свои владения, то ни с чьей стороны он не встретил серьезных препятствий. Но он не стал через это независим: герцог должен был получить утверждение в своем новом сане от польского короля, который был не то, что обыкновенный сюзерен, даже после того, как курфюрсты бранденбургские сделались герцогами прусскими. Этот сюзерен потребовал, чтобы на груди черного орла в герцогском гербе, того орла, которого некогда император Фридрих пожаловал гроссмейстеру Герману фон-Зальца и который вызывал такие великие воспоминания, красовалась начальная буква имени польского короля. Он так свободно распоряжался в герцогстве, дворянство которого было ему предано, что созывал даже сеймы, не спросясь герцогов. В угоду этому дворянству, которое держалось строгого лютеранства, он объявил в Пруссии опалу на кальвинизм, не обращая внимания на то, что курфюрсты-герцоги сами были кальвинистами, и когда в 1640 г. умер герцог Георг-Влегельм, то сыну его пришлось просить у польского двора особого разрешения на похороны отца по кальвинистскому обряду. Но сын этот был Фридрих-Вильгельм, Великий Курфюрст, т. е. государь, который основал современное прусское государство, уничтожив дух областной обособленности в своих владениях, рассеянных на пространстве между Вислой и Рейном. После него Клеве, Бранденбург и Пруссия стали членами одного тела, управляемого одной головой. Побежденная им Польша должна была отказаться от верховной власти над Пруссией, и когда сын Великого Курфюрста захотел сделаться королем, то главным доводом в пользу своих прав на это достоинство он выставил указание, что вне германской империи у него были владения, где над ним не было другого сюзерена, кроме Бога.
Таким образом, по истечении двух веков часть тевтонской земли вошла таки снова в состав одного из германских государств. Но два крупных ее отрезка оставались в чужих руках: то были восточные провинции, т. е. древние владения Меченосцев, которые, отделившись от ордена после потрясений XV в., мало-помалу поглощены были необъятным Московским государством, и западные провинции, отошедшие по Торнскому миру к Польше. Эти последние скоро вполне ополячились. Данциг, оставшийся почти совсем вольным городом, получает от короля в виде милости право поместить на своем гербе королевскую корону. В других местах страна еще быстрее утратила свой немецкий характер; люди и города принимают польские имена: Кульм становится Хелмно и Мариенбург — Мальборгом. Привилегиями своими, обеспеченными за ними по Торнскому миру, провинции эти почти не пользуются, и в конце XVI в. они совсем входят в состав польского королевства: их депутаты не образуют больше отдельного собрания, а заседают в польском сейме. Но все это не помешало Фридриху. II снова наложить руку на эту старую тевтонскую землю. Правда, когда он ее себе потребовал в 1772 г., то он не ссылался при этом ни на какие права, перешедшие к нему от ордена, и в оправдательной записке, обнародованной им после захвата, польской Пруссии, об орден не упоминается ни одним словом. О нем не поминают ни в тот день, когда генерал Тадден явился перед воротами Марионбурга, ни в тот день, когда король принял в этом городе присягу от депутатов провинции. Фридрих не любил Средних веков; их учреждение и их памятники были ему одинаково противны, и Марионбургский замок пришел в окончательный упадок в его царствование. Эта страна была для него просто пахотной землей, обладание которой обеспечивало за ним устья Вислы и свободу сообщений между его немецкими и прусскими провинциями. Но волей неволей философ из Сан-Суси явился продолжателем этих варваров-рыцарей; только благодаря тому, что они колонизовали правый берег Вислы, Фридрих I сделался королем, а Фридрих II принял участие в разделе Польши. Правы современные немецкие историки, говоря, что между гроссмейстерами былых времен и прусскими королями наших дней существует преемственность и внутреннее средство, и что прусская Монархия, несмотря на свой поразительно быстрый рост за последние годы, не может однако считаться государством выскочкой. Двум этим последним векам предшествует долгое историческое развитие, и, как говорить Трейчке, на прекрасную работу которого мы уже раньше ссылались, для понимания глубоких внутренних свойств прусского народа и государства необходимо хорошо знать только что рассказанную нами историю беспощадных войн: пруссак, часто сам того не подозревая, сохранил следы их на всем своем характере, привычках и жизни.
Однако задача отобрать назад некогда колонизованные немцами земли, которую, по-видимому, взяло на себя прусское государство, еще не доведена до конца: остзейские провинции остаются еще в руках России. Небезынтересно заметить по этому поводу, что упомянутый нами выше писатель, представлявший собой в то же время очень авторитетного политического деятеля, бывший одним из корифеев национально-либеральной партии в литературе и в парламенте, довольно резко высказывает чувство патриотического сожаления, когда ему случается говорить об остзейских провинциях. Он проклинает ужасную войну Ивана Грозного с ливонскими рыцарями и ясно намекает, что на Петра Великого и Екатерину, подчинивших русскому скипетру «немецкое насаждение», надо смотреть, как на узурпаторов. Он сожалеет, что Ливония и Эстония не называются по-старому герцогствами, и что германское население в них убывает: из общей цифры в два миллиона сто тысяч на него приходится теперь только двести тысяч. Правда, в его глазах эти двести тысяч стоят больше всего остального. «Из этих провинций, — говорит он, — ежегодно отправляется множество народа в глубину России, неся с собой туда немецкую культуру». Наконец, заветные его помыслы сквозят в радости, с какой он указывает, что за последние годы немецкая педагогия и лютеранская церковь снова стали делать завоевания в Ливонии. Не думает ли он, что дело Альбрехта Бранденбургского, Великого Курфюрста и Фридриха Великого не доведено до конца, и что его следует закончить? Что после вотчины тевтонов остается отвоевать и наследие меченосцев? Да, конечно, и балтийские провинции представляют собой в его глазах «немецкую колонию, которой угрожают русские». Но это лишь фантазия ученого: преемники маркграфов и гроссмейстеров давно перестали стоять грудью на восток, и, прежде чем отвоевывать остзейские провинции, им следовало бы обратить побольше внимания на самую прусскую область, которая была колыбелью их монархии. Трейчке жалуется, что эта страна никогда не могла больше достичь такого благосостояния, каким она пользовалась до Танненберга, а Вебер в заключении своей книги «Пруссия 500 лет тому назад» повторяете ту же жалобу еще с большей горячностью. Он выказывает даже неблагодарность к самому Фридриху Великому, забывая о стараниях этого государя заселить
Никто, конечно, не станет утверждать, что для Пруссии неизбежна участь Австрии. Строение ее проще и крепче, чем было когда-либо строение ее соперницы, и далеко, без сомнение, то время, когда она пожалеет о том, что покинула прежнюю почву, где медленно, но надежно развивался ее рост. Но тому, кто восходит так далеко в прошлое, как это только что сделали мы, можно заглянуть поверх современного положения дел в далекое будущее, и это знакомство с прошлым позволяет предположить, что придет день, когда преемникам маркграфов и гроссмейстеров трудно окажется управлять Германией и с успехом охранять в одно время и Мозель, и Неман.
ГОСУДАРИ-КОЛОНИЗАТОРЫ ПРУССИИ
ВЕЛИКИЙ КУРФЮРСТ ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ, КОРОЛИ ФРИДРИХ I И ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ I.
Никогда ни одна война не разоряла так страну, как Тридцатилетняя война Германию. Известный исторический романист Фрейтаг нисколько не преувеличивает мрачности действительного положения, когда говорить: «Обширная, издавна культурная область, где большие города насчитывались сотнями, а деревушки тысячами, где луга перемежались возделанными полями, была до того разорена, что в ней теперь повсюду встречались пустыни; вновь одичавшая после долгого порабощения человеком природа стала производить старых врагов рода людского — заросли и диких зверей. Только переступившие за половину жизни люди помнили о том, что такое была деревня до войны, сколько парочек танцевало тогда под липами, и сколько скота ходило в пасшемся на лугах стаде…». Из этих народных бедствий немалая доля пришлась и на земли бранденбургского курфюрста. Одна только марка потеряла 140 000 душ на 300 000. Голод, мор и армии соединенными усилиями превратили целые округа в совершенные пустыни. В 1639 г. отправленный из Дрездена в Берлин курьер жалуется, что однажды за целый день пути он не встретил ни одного дома, где можно было бы достать чего-нибудь поесть. «Дел нет, — пишет в 1640 г. берлинская Дума. Нечем жить. Бывает, что на расстоянии целых четырех миль пути не встретишь ни человека, ни скотины, ни собаки, ни кошки. Ни пастухам, ни школьным учителям больше не платят. Многие утопились, удавились или зарезались. Другие с женами и детьми пропадают в нищете» Бывало, что бродяги, забравшись в деревушку, в которой побывали в гостях все беды разом, отшатывались от порогов домов, где вороны, собаки и волки дрались из-за трупов людей и животных. Но этим еще не исчерпываются все ужасы. В донесении пренцловской Думы от 9-го февраля 1639 года мы читаем: «Так как война уже много лет не дает земледельцу работать, то жизнь до того вздорожала, что теперь повсюду слышны стоны, крики и вой голодающих. Люди питаются самыми неподобными вещами: едят собак, кошек и даже на улицах, среди бела дня, гложут кости мертвых. Говорить ли все до конца? Голод свирепствует с такой жестокостью, что в деревнях и даже в самом городе люди бросаются друг на друга; более сильные убивают тех, кто слабее, жарят их и едят».
Те, кто знавал лучшие дни, глядя, как зло все растет и растет, не верили больше, чтобы дни эти могли вернуться; а не знавшая их молодежь не верила даже тому, что они когда-нибудь бывали. Работа брошена! Стоит ли сеять, когда не знаешь, придется ли жать? Никто ни к чему не прикладывал рук, и чтобы крестьяне не запустили в конец даже усадебной земли, курфюрсту пришлось издать указ не венчать никого, кто не посадил по крайней мер шести плодовых деревьев в своем саду. В таком жалком состоянии нашел Бранденбургскую марку в 1640 г. Фридрих-Вильгельм, которого современники должны были называть по справедливости Великим Курфюрстом. В других его провинциях дело тоже обстояло не лучше: под предлогом защиты, голландцы совсем истощили герцогство клевское, шведы и поляки опустошили прусское герцогство; ближайшие области Померании, территории Магдебурга, Гальберштадта, Миндена, эти приобретения Великого Курфюрста, тоже стенали не меньше старых провинций. Везде опустевали города, разоренные деревни и покинутые поля громко звали к себе людей.
Не теряя времени, Великий Курфюрст принялся их разыскивать. Прежде всего он постарался вернуть тех из своих подданных, которые бежали от ужасов войны, напоминая им, что после Вестфальского мира больше уже нечего бояться. Он открыл широкий к себе доступ всем бездомникам, изгнанникам, бродячим солдатам и даже грабителям, которые хотели снова превратиться в честных людей, купив себе на краденые деньги имение. Его железная воля и наследственные в роде Гогенцоллернов предания строгой дисциплины служили ему залогом в том, что весь этот разношерстный сброд согнется у него под игом закона. Высоко ценя Голландию, где он провел свою молодость и женился, Фридрих-Вильгельм привлек большое число колонистов из этой страны. Между ними оказались инженеры, которые помогли ему создать целую систему канализации по образцу, заимствованному из Голландии; затем живописцы, скульпторы и архитекторы, которые доставили почет искусству в стране, прежде не имевшей о нем понятия; главную же часть этих колонистов составляли земледельцы, которые осушили болота и на своих фермах — так называемых Iandereien — учили бранденбургских жителей уходу за скотом. Сама супруга курфюрста, истая голландка по простоте, скромности и трудолюбию, держала свой коровник и образцовый огород, где не брезгала работать своими руками; в этом огороде был выращен первый картофель марки, которая теперь является одной из первых в мире потребительниц этого продукта.
Но среди привлеченных Фридрихом-Вильгельмом в курфюршество переселенцев голландцы не занимали еще первого места — ни по численности, ни по важности своих услуг. Счастливым образом государь этот, заселяя свои опустошенные владения, т. е. служа насущнейшим своим интересам, вместе с тем прославился, как государь гостеприимный, как покровитель преследуемых и защитник свободы совести. Бранденбург издавна был местом убежища. Эта страна не дала реформации ни одного из тех пламенных проповедников, полубогословов, полу-поэтов, которые зажгли в душах немцев восторженное сочувствие к новой религии, ни одного из тех мучеников, кровью которых оплодотворилась проповедь Лютера; но из всех немецких государств ей именно реформация принесла более всего пользы, потому что здесь она была чужда нетерпимости. Тогда как в других местах порожденные ею секты вели непримиримую вражду и беспощадно гнали друг друга, в Бранденбурге им пришлось уживаться между собой, потому что Гогенцоллерны им это приказывали. Гогенцоллерны долго колебались, прежде чем приняли реформацию. Иоахим I оставался пламенным католиком до самой смерти своей в 1539 г., а Иоахим II, перейдя в лютеранство и в знак того приняв торжественно причастие под обоими видами, все же не дал себе увлечься до ненависти против папизма и не объявил себя поборником Лютера. «Я не хочу более верить в единую святую римскую церковь, — говорил он, — но я не уверую и в единую святую виттенбергскую церковь». Его преемник Иоганн Сигизмунд принял кальвинизм: великое смятение между его подданными, они трепещут перед требованием новой перемены вероисповедания; но курфюрст об этом и не помышляет: он перешел в кальвинизм из политических расчетов, желая заручиться дружбой Нидерландов, которая была ему нужна для получения в наследство Юлиха. По своим религиозным воззрениям он был почти свободомыслящим и удовольствовался тем, что запретил проповедникам обеих сект оскорблять друг друга с церковной кафедры. Он даже попытался было слить оба вероисповедание в одну национальную церковь в видах усиления своей власти. Это ему не удалось; но веротерпимость сделала такие успехи в его царствование, что лютеранским пасторам случалось поставлять кальвинистских, не вводя этим никого в соблазн.