Тевтонский орден. Крах крестового нашествия на Русь
Шрифт:
Являлось у кого-нибудь честолюбивое желание украсить свое имя громким титулом и превратиться из простого смертного в «Господина Тайного Советника» — Фридрих говорил ему:
«Постройте деревню». Наконец, когда почва в обществе была хорошо подготовлена, он издал знаменитый в летописях Силезии указ под названием: высочайшая декларация, в силу которой должны быть построены новые деревни в удобных местах, при широкой помощи наличными деньгами, которую Его Величество всемилостивейше соизволил оказать землевладельцам».
«Такова наша Всемилостивейшая воля, что каждый из наших верных вассалов должен построить одну или несколько деревень на своей земле, если только он в состоянии это сделать». Так начинается указ, а чтобы судить самому, «в состоянии» ли верные вассалы ему повиноваться, король требовало справок о размерах и положении лесов, которые могли быть расчищены только колонистами, о встречающихся там полянах, о болотах, которые можно осушить посредством канав, о прудах, о полях, остающихся без обработки вследствие отдаленности от хуторов. Он установлял наименьший размер надела, который должны были отводить новым деревням землевладельцы, желавшие получить от казны ссуду, давал план домов и указывал материал для стройки. Он определял долю государства в издержках на обзаведение, объявлял всех колонистов лично свободными, приказывал позаботиться «о школьном обучении, которое так необходимо», и иметь особое помещение для «хороших школьных учителей» и, наконец, требовал немедленно приняться за дело, чтобы в следующем году было готово уже «порядочное число деревень». Указ произвел чудеса. Местные управления так принялись за его противников,
Не меньшую заботливость проявлял он и к Западной Пруссии. Как известно, эта область вместе с епископством Эрмландским и округом Нетце выпала на долю Фридриха при первом разделе Польши. Когда наступила минута осуществления этой давней его мечты, Фридрих был уже в полной готовности: без шума занял он эти земли, и дерзкий захват не стоил ни капли крови. Тридцать лет пронеслось над головою Фридриха с тех пор, как он добыл себе Силезию, но его пыл и неустрашимость перед труднейшими предприятиями остались все те же. Он сам поехал осмотреть этот перепавший ему «кусочек анархии», как он цинически выражается. Нельзя не признать, что он нашел его действительно в ужасном положении. Страна находится в полном запустении, говорить официальный доклад об округе Нетце; скот плохой и выродившийся, земледельческие орудия самые первобытные: тут не знают даже железного плуга; поля выпаханы, заросли сорными травами и покрыты камнями; луга заболотились, леса вырублены. Крепости и большая часть деревень и городов в развалинах. Дома таковы, что не поверишь, как там могли жить люди: это жалкие лачуги из грязи и соломы, выстроенный на первобытный лад первобытными средствами. Бесконечные войны, пожары, повальные болезни и отвратительное управление разорили этот край и убили в нем всякую охоту к труду. Крестьянское сословие загублено в конец; городского совсем нет. Болота и заросли занимают места, на которых прежде (в эпоху Тевтонского ордена), если судить по немецким кладбищам, жило большое население. Мрачные краски этой картины не преувеличены; несомненно, что по крайней мере четвертая часть земель этой провинции оставалась необработанной, и что города ее не стоили иных деревень: в Бромберге, где теперь 30 000 жителей, тогда их едва набиралось 800.
Чтобы поднять этот жалкий край, Фридрих сразу пустил в ход все средства, как материальные, так и моральные: отмену крепостного права, провозглашение равенства всех перед законом, дарование свободы совести, учреждение школ и вместе с тем денежную помощь городам, беспроцентные ссуды захудалым дворянам-помещикам, разведение дессауских лошадей и испанских коз, наконец, даровую раздачу семян. Вся страна была разделена на небольшие участки, в каждом из которых был свой начальник, свой суд, своя почта, своя медицинская организация; не было города, где хотя бы один квартал не поднялся из развалин; везде работали плуг и кирка, везде шли постройки. Год спустя Фридрих пишет Вольтеру: «Я уничтожил рабство, я отменил варварские законы и поставил на их место разумные; я открыл канал, который соединяет Вислу, Нетце, Варту, Одер и Эльбу; я отстроил города, лежавшие в развалинах со времени чумы 1704 г.; я осушил 20 000 кв. миль болот; я завел в стране полицию, о которой там не знали даже по слухам». Канал, о котором идет здесь речь, был выстроен с невероятной быстротой: он был окончен в 16 месяцев, благодаря тому, что 6 000 рабочих трудились над ним день и ночь и что Фридрих не пожалел на него 740 000 талеров. Летом 1773 г. Фридрих мог уже с радостью смотреть, как нагруженные на Одер корабли спускались по Висле. В то же время он делал громадные затраты для защиты страны от бича периодических наводнений. А колонисты уже стекались сюда со всех сторон. Провинциальная палата получила самые точные наставление. «Quod bene notandum, написано на полях одного приказа, все это должно быть выполнено буквально, или горе палате! Мои приказы должны исполняться точь в точь и немедленно». Они так и исполнялись. Было бы утомительно перечислять, что сделано было для каждого города. Возьмем для примера один Кульм. Когда этот несчастный город достался пруссакам, в нем были еще целы старые стены и старые церкви, но от многих домов остались только зиявшие по сторонам улиц погреба, где ютилась несчастная беднота. Из 40 домов на Рыночной площади в 28 не было ни окон, ни крыш. Фридрих стал сыпать деньгами: он дал 2 635 тал. на мостовые, 36 884 на 15 промышленных заведений, 5 106 на поправку домов, 3839 на общественные здание, 80 343 на частные постройки, 11 749 на церковь и школу, 73 223 на обзаведение новых поселенцев, башмачников, портных, садовников, каменщиков, плотников, суконщиков, купцов и т. д. Когда весь этот люд устроился и все эти здания были воздвигнуты, Фридрих мог с гордостью сказать, что выстроил новый город. И когда та же работа была завершена во всей стран, он мог с гордостью сказать, что создал новую провинцию.
В общем итоге за свое сорокашестилетнее царствование Фридрих II ввел в прусскую монархию 300 000 новых подданных. Он распределил их между старыми городами, девятьюстами новых деревень и несколькими тысячами нарочно для того основанных поселков. Если припомнить результаты деятельности его предшественников и сложить их с итогами деятельности Фридриха, то окажется, что в 1786 г. почти треть прусского народонаселения состояла из колонистов, поселившихся в Пруссии, начиная со времени Великого Кюрфюрста. Подобного факта нельзя найти в истории никакого другого из новых государств.
Мы уже знаем, откуда являлись при предшественниках Фридриха эти путники, искавшие нового отечества. В царствование Фридриха наибольшее число их выставила Германия, а в Германии — Саксония, Вюртемберг, Пфальц и Австрия. Вне Германии прусские вербовщики эксплуатировали более всего Польшу. Но не найдется ни одной страны в мире, которая не была бы представлена среди фридриховых колонистов. Среди силезских поселенцев мы находим французов, правда, в очень небольшом числе. Почти во всех городах были итальянские магазины «галантерейных» товаров и съестных «деликатесов», среди которых почетное место занимала разного рода колбаса и ветчина. Фридриху хотелось привлечь в свои земли и греков, чтобы при их посредстве завязать торговые сношения с Югом и Востоком. Он поручил своему агенту в Венеции обещать грекам самые заманчивые условия, если они согласятся поехать в Пруссию. Агент этот завязал сношения с одним греческим духовным, неким Феоклетом, который торжественно титуловался: Orientalis ecclesiae Graecae hu-niilis praelatus, abbas infutatus et chorepiscopus Poliadiae et Bardorum in Macedonia, etc. Результаты однако получились неблестящее: в Силезию явилось всего несколько штук Константинов и Деметриев. Самыми удивительными гостями прусской монархии были, конечно, цыгане. Фридрих хотел прикрепить к земле своего государства даже этих странных пришельцев с Востока, продолжавших кочевую жизнь былого времени, блуждавших огромными толпами по Восточной Пруссии и по Литве и возбуждавших к себе в жителях ненависть, смешанную со страхом. Фридрих I громил их грозными указами; он приказал расставить на границе виселицы с надписью: «казнь цыганской сволочи, мужчинам и женщинам», и при появлении их таборов сзывать набатом милицию. Но цыгане продолжали являться, пользуясь страхом, который внушала прусским властям их репутация колдунов. Фридрих II сначала возобновил было против них угрозы своего отца, но в конце концов решил попробовать, нельзя ли сделать чего-либо путного из этих бродяг. Он стал пользоваться ими как шпионами для армии, заставлял их собирать тряпки для своих бумажных фабрик и завел, наконец, в разных местах несколько особых цыганских колоний, жители которых до сих пор сохранили свой тип, свои нравы скоморохов и странствующих музыкантов и свою привычку воровать, особенно сильно сказывающуюся у женщин,
Таким образом, прусское население во времена Фридриха представляет собою терпеливо и искусно сложенную мозаику. Составные части ее и теперь еще заметны, хотя время стерло и несколько смешало краски. Так, из главных групп переселенцев в Восточной Пруссии мы легко отличаем по некоторым особенностям языка и одежды, по народным воспоминаниям, по песням и сказкам потомков пришельцев из Зальцбурга. В Западной Пруссии сразу бросаются в глаза призванные Фридрихом II швабы; их черные волосы, их темные глаза и стройное сложение резко разнятся с светло русыми головами, голубыми глазами и дородностью уроженцев Севера, далеко уступающих им и в предприимчивости, и в способности к напряженной работе. Почти все эти швабы пришли в свое новое отечество бедняками. Соблазнившись указами Фридриха, которые его агенты читали им под тенью деревенских лип или в кабачках, они забрали свои пожитки и тронулись в путь. Богатые ехали на телегах, набитых всем, что только можно было захватить, начиная с хозяйственной утвари и кончая узлами ненужной рухляди, и гнали перед собой свои жалкие стада свиней и гусей; но большая часть несла все свое имущество на конце палки. Почти все они были ремесленники; тем не менее по прибытии в Пруссию их наделили землей, и они без разговоров превратились в земледельцев. Иной шел, чтобы работать каменщиком, а теперь в фартуке своей корпорации он отправлялся засевать поле. За плугом можно было видеть молодых женщин, которые храбро становились на место своих мужей, умерших в дороге. В руках этих тружеников, не знавших устали и до скупости бережливых, земля возросла в пять раз в своей стоимости. Потомки их сохранили в себе печать народного характера: они охотники до грубоватых насмешек, любят подшутить над соседом, не останавливаясь перед тем, что он может рассердиться и, как это бывало прежде в Южной Германии, их деревушки обмениваются между собою плоскими издевками. Говорят, что их женщины легко поддаются соблазну; это тоже считается отголоском их швабского происхождения. Суеверие этих детей переселенцев все те же, что в Швабии, откуда их отцы привезли с собой магические или пророческие книги, вроде знаменитого сборника «Альберт Великий, или симпатические и натуральные египетские секреты, в точности сохраненные, проверенные и одобренные для животных и людей». Швабский народный говор остался их родным наречием; на нем сложены те вольные песенки, которые они распевают по некоторым праздникам на лужайках для танцев или под окнами своих возлюбленных. Народные учителя негодуют против «этого ужасного языка», против этого Schwoabsch, как они говорят, передразнивая грубое произношение вюртембержцев; но дети переселенцев остаются ему верны, и если им нужно что-нибудь сказать друг другу по секрету при чужих, они смело говорят это вслух на своем старом наречии: сами народные учителя ничего в нем не понимают.
Под самым Берлином лежит одна деревушка, представляющая для историка любопытнейшие предмет наблюдение. В этой деревне, по названию Риксдорф, тысяч до семи жителей: часть ее заселена немцами, другая чехами. Чехи разделяются на несколько религиозных общин: на кальвинистов, на лютеран и на чешских братьев, которые представляют собою последние остатки гусситов. [23] После долгих гонений и скитаний найдя себе, наконец, приют на гостеприимной почве Бранденбурга, они до сих пор сохранили такое живое воспоминание о прежнем своем отечестве, как будто только вчера оттуда прибыли. Они живут замкнуто, образуя род маленькой республики, с очень строгими законами о нравственности; всякие развлечения, танцы и даже игра в карты воспрещаются. Против провинившихся установлен целый ряд карательных мер — пасторский выговор, вызов в собрание «старших», требование исправиться, временное отлучение от причастия и, наконец, полное исключение из общины. Чешские братья говорят по-немецки, и проповедники их в силу королевских указов должны пользоваться в церкви этим же языком. Но братья не забыли чешского языка: они говорят на нем дома и преподают его в школах. Библию они читают по-чешски; псалмы написаны и поются на обоих языках, и в ночь перед Рождеством после немецкой молитвы вдруг раздается cas radosti, чешский гимн в три строфы с старинной, оригинальной, захватывающей мелодией, которая глубоко потрясает души присутствующих. Чешские братья долго не могли поладить ни с кальвинистской, ни с лютеранской общиной, тоже плохо ладившими между собой. Эти три сестры изгнанницы питали друг к другу далеко не родственные чувства; в своих бесконечных ссорах они не скупились на оскорбления и сравнения с разными апокалипсическими зверями. Но в конце концов им все же пришлось помириться: у кальвинистов и лютеран все еще разные церкви, но школа у них общая. Они не так суровы и фанатичны, как чешские братья, и не так сильно сохранили на себе печать своего происхождения. Однако и они не забыли своего языка. В Риксдорфе чехи на прощание говорят: «Z panem bohem», вместо немецкого «adie», а вечером, смотря по тому, по каким улицам гуляешь, слышишь то «gyte Nacht», то «dobra noc».
23
Секта чешских братьев возникла в XV ст. Основателем ее был Петр Хельчицкий. Главной своей задачей братья ставили осуществление в жизни принципов евангельской нравственности. Знаменитейшим членом этой секты является известный педагог Ян Амос Коменский. Прим. перев.
Французскому языку не так посчастливилось, как швабскому и чешскому, — он вышел из употребления. Если еще есть несколько церквей, где — как, напр., в Берлине — проповедь говорится по-французски, то слушать ее приходит больше немцев, чем детей гугенотов; для берлинцев это является упражнением во французском языке. По некоторым местам, напр., в Цитене, в Укермарке, где французская колония, живя далеко от городов, лучше сохранила память о родине, до сих пор еще в немецкой речи встречается немало французских слов, однако в очень искаженном виде. Дети говорят родителям: pir, mir; постель называется kutsche — это французское слово couche, выговоренное на немецкий манер; groseille превратилось в gruselshen. Также исказились и фамилии: Urbain превратилось в Irrbenk, Dupont в Dippo, Vilain в Villing. При крещении продолжают даваться французские имена Jean, Jacques, Rachel; но их так выговаривают, что их и не узнаешь. Однако и до сих пор потомки гугенотов заучивают в детстве кое-какие вещи по-французски. Так, они нередко выучивают десять заповедей на мощном французском языке XVI века, и странно слышать, как маленькие девочки читают одну из них в вид:
«Tu ne paillarderas pas». Все немецкие гугеноты знают также наизусть, ничего, впрочем, не понимая, кальвинистское исповедание веры: последнее воспоминание об отечестве живет в этих немногих строках, из-за которых предки Урбэнов и Дюпонов пошли в горькое изгнание.
Есть и другие признаки, по которым можно узнать колонистов французского происхождения. Они настолько сохранили национальный тип, что француз, попав вдруг из французской деревни в деревушку вроде Цитена, испытал бы очень странное ощущение при вид этих крестьян, совершенно похожих на наших: он непременно почувствовал бы желание заговорить с ними по-французски, но они не поняли бы его, и у них не оказалось бы с ним ничего общего. Во время моего последнего путешествия по Германии мне самому пришлось встретиться с поразительным доказательством этой устойчивости французского типа. Как-то раз в театре, который в тот вечер был полон сверху донизу, я в антракте занимался рассматриванием публики; Вдруг мой сосед сказал мне: «здесь есть ваш соотечественник; присмотритесь хорошенько, и вы его найдете». Мои глаза скоро остановились на одном из присутствующих, и я, не колеблясь, указал его моему собеседнику. Я не ошибся; так быстро открытая мною особа оказалась членом германского парламента с чисто французским именем, унаследованным от предков-гугенотов. Присмотревшись ближе, я заметил однако в своем соотечественник что-то странное: это было французское лицо без французского выражения. Бегейм-Шварцбах коротко и верно определяет, чем потомки французских изгнанников отличаются от своих соотечественников и в чем они остались похожи на них. «Почти у всех них, говорит он, темные волосы и темные глаза с блестящим и пытливым взглядом; они среднего роста со стройным станом; изящные, длинные и тонкие пальцы их женщин резко отличаются от толстых, неуклюжих пальцев немок; но на лицах их лежит печать спокойствия, флегма немецкого добродушия, которая совершенно меняет эти французские физиономии».