Тевтонский орден. Крах крестового нашествия на Русь

Грацианский Н. П.

Такое настроение министра ободрило разного рода противников университета, недовольство которых проистекало не из очень благовидных источников. Медико-хирургическая коллегия протестовала против всяких лекции по медицине без ее дозволения и вне ее контроля. Академия принимала свои меры предосторожности против будущего университета: ее директор произнес пышную речь, где доказывал, что за академией следует сохранить «объективное», т. е. науку, а университет ограничить «субъективным», т.е. преподаванием.

Таким образом, профессору полагалось только обладать хорошей памятью, тогда как академику предоставлялась привилегия гениальности. Академия, кроме того, побаивалась, что будет стеснена в пользовании королевской библиотекой, и заранее жаловалась на это. Университет во Франкфурте-на-Одер опасался конкуренции Берлина и устами своих защитников повторял, что большой город устрашит Муз, которые «любят уединение лесов и долин». С другой стороны представлялись затруднения со стороны профессоров, содействием которых желательно было заручиться: они назначали слишком уж высокую плату за свои услуги. Многие из явившихся в Берлин в расчете занять кафедру в университете, долго не получая приглашения, теряли терпение и начинали переговоры в других местах. Даже сами инициаторы великого проекта подавали при этом печальные примеры человеческой слабости: один из них готов был принять кафедру в Галле, где университет вновь открылся с дозволения Наполеона, наименовавшись Императорским. Да, самим философам нелегко бывает крепко стоять на геройских решениях, и крупный оклад производить свое действие даже на профессоров, посвятивших свою жизнь немецкой науке!

Но большая часть приверженцев великого плана осталась ему верна; чтобы удержать

на своей стороне тех, кто начал падать духом, они настоятельно требовали начинать дело как можно скорее, хотя бы и самым скромным образом. Желание их было исполнено. Четыре профессора, вошедшие в состав нового университета, открыли свои курсы зимою 1807 г. Одним из них был Фихте. Он читал свои «Речи к немецкой нации», и вся Германия им внимала, ибо эти страстные похвалы отечеству вливали во все сердца новое мужество. Он противополагал дух германский и неолатинский, он восхвалял достоинства немецкого языка, способность к труду немецкого народа, указывал на крупную службу, которую народ этот дважды сослужил человечеству, освободив христианство от порабощения католическими формами и возвратив миру свободу философского мышления, забытую со времен античной древности. Затем он спрашивал, жив ли еще этот немецкий народ, узнает ли он себя в нарисованном образе, не испытывает ли он желание стать опять тем, чем был некогда, и какими средствами думает он этого достичь. «Да, — восклицал он, — есть средства войти в новый мир, это — воспитание, т.е. искусство развивать в человеке твердую и непоколебимую добрую волю! Чтоб сохранить независимость нашего духа, воспитаем в нем силу и твердость! Пусть наши мысли и действия сольются в одно крепкое, неразрывное целое; тогда мы станем тем, к чему без этого мы будем вечно, но тщетно стремиться, — мы станем немцами». Острое впечатление от этих речей немало усиливалось тем обстоятельством, что голосу оратора вторил грохот французских барабанов на берлинских улицах. Фихте сознавал опасность, которой подвергался, и даже был склонен несколько преувеличивать свой героизм. Нельзя сказать, чтобы французы не следили за ним и за его коллегами. Пастор Шлейермахер был вызван к маршалу Даву за проповеди, в которых он увещевал свою паству противиться всеми силами «козням лукавого»; но Даву ограничился тем, что назвал его горячей головой, и посоветовал быть осторожнее под страхом наказания. На Шмальца донесли маршалу за «Обращение к пруссакам»; Даву велел его арестовать, но через несколько дней возвратил ему свободу, нашедши улики недостаточными. Неделю спустя французские войска покинули Берлин, и Фихте остался в покое, чем, кажется, не совсем довольны немцы, которым хотелось бы возложить на него венец мученичества. Кепке, автор истории Берлинского университета, находит, впрочем, возможным доставить им это удовольствие. Вот как он говорит о смерти великого оратора, застигшей его в 1814 г., во время войны за независимость: «Смерть похитила также и Фихте, у изголовья его жены. Ухаживая с неутомимым милосердием за больными и ранеными в лазаретах, эта геройская женщина заболела тифозной горячкой. Когда она начала выздоравливать, Фихте в свою очередь заразился и слег. Он был в безнадежном состоянии, когда пришла весть, что наша армия победоносно перешла через Рейн. Так умер он за отечество, которому посвятил всю свою жизнь». Но это уже выходит какой-то новый род мученичества, так сказать — отраженное мученичество. К этому можно прибавить и такое соображение: попробуй в наше время в одном из городов Эльзаса или Лотарингии какой-нибудь француз сказать о превосходстве французской расы хотя бы десятую долю того, что говорил Фихте о превосходств немецкой расы в своих знаменитых «Речах», где каждое слово звучало призывом к восстанию, — он не успел бы оглянуться, как его бы уже арестовали, судили, приговорили и расстреляли.

Однако четыре профессора, как бы ни были они знамениты, не составляют еще университета. Но переговоры о пополнении персонала шли медленно, пока Дона не сменил Штейна в министерств внутренних дел и не вверил управление департаментом народного просвещения Вильгельму Гумбольдту. Никто успешнее Гумбольдта не мог бы довести до конца этого великого предприятия. В нем ученый редким образом совмещался с государственным человеком. Скорее сотрудник Канта, чем его ученик, глубокий знаток древней литературы, соперник Вольфа, этого великого критика и филолога, общепризнанный толкователь Гете, задушевный друг Шиллера, — Гумбольдт своими трудами далеко подвинул вперед науку о языке. Бек в похвальном слове на его смерть, произнесенном перед Академией, начертил прекрасный и верный портрет его. «Редко можно встретить в новой истории человека, который был бы столь велик в политике и в науке. Это был истинный государственный человек, проникнутый идеями и руководимый ими, государственный человек высокого ума, в дух Перикла. Философия, поэзия, красноречие, глубокие познания в области истории, философии, лингвистики гармонически в нем сочетались». Гумбольдту нетрудно было составить план образцового университета: сам представляя собой живую энциклопедию знания, он создал университет по образу своему и по подобию.

Надобно было помещение, надобны были деньги, надобны были люди — и Гумбольдт сразу принялся все разыскивать. Помещение нашлось скоро: это был дворец принца Генриха, брата Фридриха II. Во дворце были обитатели, неохотно соглашавшиеся его покинуть. То были старые слуги принца, чины военного кабинета и члены думы, собиравшейся там на заседания. Нужно думать, что эти квартиранты менее короля были убеждены в необходимости возродить умственные силы страны», ибо их очень нелегко было выселить из дворца. Военные уступили последние; но, уходя, они оставили там своих лошадей, отделаться от которых стоило неимоверных трудов; а между тем конюшни были нужны под лаборатории. Наконец, университет водворился у себя полным хозяином и мог гордиться своим жилищем. Король хотел поставить дело на широкую ногу и доказал это, уступив университету лучший дворец в городе после своего собственного. Здание это было пышно украшено в берлинском вкусе XVIII в. коринфскими колоннами и пилястрами; оно лежало в самой красивой части «Unter den Linden», подле библиотеки, подле арсенала, где собраны трофеи прусских побед, и всего в нескольких шагах от дворца прусских королей. Это было вернейшим средством привлечь всеобщее внимание к новому учреждению и возбудить в толпе уважение к нему.

Вопрос о материальном обеспечении новой школы послужил предметом долгих переговоров. Гумбольдт, в целях «обеспечить полную свободу научных убеждений», желал, чтобы университету даны были в вечное владение имущества, которыми он сам распоряжался бы вполне независимо. Ученые держались того же взгляда. Король и министр финансов тоже сначала к этому склонялись; но план этот встретил ряд практических препятствий, с которыми Гумбольдту пришлось бороться до самого конца своего пребывания в министерстве. После же его ухода политические деятели представили возражение, показавшиеся королю очень вескими; таким образом, дело окончательно решилось совсем не так, как мечтал Гумбольдт. На его месте был тогда Шукман, который заботился гораздо более о правах государства, нежели «о независимости научного убеждения». Шукман просил канцлера Гарденберга рассмотреть, удобно ли предоставлять научным учреждениям полную независимость от государства и таким образом делать их равнодушными к государственному строю и к династии; и следует ли ставить идеальное и космополитическое право ученого выше положительных обязанностей гражданина по отношению к королю и согражданам. Никто, говорит он, не может предсказывать будущего, ибо дух времени изменчив и прихотливо следует самым разнообразным теориям; но пенсионный список показывает, что тот, кто удовлетворяет нуждам желудков, имеет прочным гарантии против работы умов. Следует ли отказываться от этой гарантии в слепом доверии к тому, что разум будет господствовать во веки веков? «Я отлично знаю, — продолжает директор департамента народного просвещения, — что мысли эти могут представиться крайне вульгарными, особенно если их сопоставить с тем прекрасным положением, которое признает свободное научное воспитание высочайшей целью человеческой деятельности. Я сам преисполнен уважения к этому прекрасному положению, но все же остаюсь при своем мнении». И мнение это восторжествовало. Но, по крайней мер, годичная ассигновка на университет получила приличные размеры: в бюджет научных учреждений на университет с первого же года его существование определяется 54146 талеров, т.е. около 204000 франков. Если принять в расчет жалкое состояние прусских финансов и припомнить, что плата за лекции целиком шла профессорам, то нужно признать, что Пруссии в годы своих бедствий тратила таким образом на одну

высшую школу почти столько же, сколько наша богатая страна тратила до последних лет на все свои учреждение того же порядка, вместе взятые.

Самую крупную услугу оказал Гумбольдт университету подбором персонала — в деле, где ему никто не препятствовал. Он знал, чего хочет; он хотел того, что было нужно, и мог здесь без помех добиться исполнения своих желаний. Я очень жалею, что не могу привести целиком его доклад королю, где так ясно обнаруживается единство его политических и научных убеждений. «Произведенные в государстве реформы, — говорит он, — уже обеспечили несчастной Пруссии первое место между германскими державами, как умственной и моральной силе; среди этих реформ учреждение университета будет одною из самых важных. В то время, когда иностранный властелин и иностранный язык господствуют в Германии, для немецкой науки почти нигде нет свободного убежища: нужно открыть такое убежище и призвать в него талантливых людей, которые теперь не знают, где приютиться». Гумбольдт принялся разыскивать этих людей. Он постарался ознакомиться с мнениями наиболее компетентных в этом дел лиц, собрав вокруг себя «делегацию ученых» и поручив ей изложить «педагогические принципы и правила, которыми должна проникнуться университетская администрация». Но никто лучше его самого не знал этих принципов и этих правил: они рассыпаны в чудных письмах, писанных его собственною рукою всем тем, кого он хотел пригласить в Берлинский университет, а также в докладах королю об этих приглашениях. Эти документы дают нам такие подробные характеристики профессоров, какие составляются в правительственных учреждениях относительно служащих, и ясно показывают, чего требовал Гумбольдт от профессора. Он воздает честь Фихте, как одному из первых философов Германии, но вместе с тем и как человеку, «который в минуту общего бедствия представил самые убедительные доказательства твердости своего характера и чистоты своего патриотизма». В Шлейермахере он ценит «отменный талант профессора богословия и любимейшего в Берлине проповедника», но при этом также «неподкупнейший характер». Он просит короля призвать в Берлин Рейля, «одного из лучших медиков Германии», который в высшей мере содействовал успехам своей науки; но сверх того, прибавляет Гумбольдт, «уже самые идеи Рейля относительно организации занятий медициною делают желательным его присутствие здесь; а в то же время он выделяется своим характером и стойкой преданностью Вашему Королевскому Величеству и Прусскому государству». Подобное же представление было сделано относительно Савиньи, профессора права в Ландсгуте, «одного из первых немецких юристов, который разрабатывает науку права, и как философ, освещая ее при помощи истинной и редкой филологической эрудиции, и который сумеет дать должное направление изучения юриспруденции, сбившейся теперь с дороги и запутавшейся между старым римским и современным законодательствами». Он рекомендует королю также Клапрота, который «обогатил химию своими открытиями и которому нужно дать средства беспрепятственно посвятить себя науке». Такие представления сделаны были им еще о двадцати других ученых: все они были более или менее знамениты в своих отраслях знания и все стояли выше своих специальностей, превращая их в орудие общего развития ума.

Гумбольдт не останавливался ни перед чем, когда дело заходило о привлечении в университет выдающегося человека. Крайне трудно было ему вести переговоры с Вольфом. Это был, бесспорно, первый из филологов-классиков. Он был преисполнен чувства собственного достоинства, требовал много денег и еще больше почета. Его мучило желание являться важной «вне-научной» персоной и быть причисленным к Государственному Совету. Гумбольдт глубоко этим огорчался. «Такой ученый, как вы, — писал он ему, — не должен быть статским советником, он должен более уважать себя, презирать титулы и никак не утруждать себя обременительными служебными делами!» Вольф не сдавался; лучшие его друзья потеряли, наконец, терпение с таким характером; но Гумбольдт не терял терпения. Он уважал в Вольфе не только его ученость, но главным образом уменье передавать науку, ибо «все ученики Вольфа вносили в свои исследование истинную глубину мысли». Как и Нибур, другой горячий поклонник Вольфа, Гумбольдт думал, что следовало простить много недостатков человеку, который ввел столько других людей в «высшие сферы жизни, возбудив в них любовь к древности». Со своим широким взглядом на вещи основатель университета не допускал, чтобы умственная деятельность замыкалась в каком-нибудь уголке знания: «без знакомства с классической древностью и без философии. — говорил он, — нет умственной культуры».

Гумбольдт не довел до конца дело, которому с таким успехом посвятил свои труды; по мало известным причинам в апреле 1810 года он получил увольнение от своих обязанностей и был назначен посланником в Вену. Некоторое время господствовал страх, как бы его отъезд не повредил успеху всего предприятия, но цель была уже почти достигнута и оставалось только идти по намеченной дороге. Факультеты были доведены до полного состава; к ординарным и экстраординарным профессорам присоединилось много приват-доцентов, по большей части из преподавателей столичных гимназий. Университетская Корпорация, члены которой начали знакомиться между собою и обсуждать сообща свои дела, была проникнута той истиной, что не только не следует мешать борьбе различных научных взглядов в стенах университета, но что ее в известных случаях необходимо даже вызывать: «иначе преподавание науки легко может превратиться для профессора в спокойное ремесленное занятие». Как ни велика была репутация Фихте, но одного его было недостаточен на философском факультете: желательно было противопоставить ему кого-нибудь из сторонников противоположных взглядов, чтобы наряду с идеализмом была представлена и натурфилософия. Шлейермахер предложил Стефенса, блестящего профессора из Галле, противника Фихте. По отзыву другого профессора, Стефенс был больше всех на свете способен «будить умственную деятельность молодых людей, вызывать в них энтузиазм к науке, поднимать их над уровнем повседневных интересов». Начались пререкание и тянулись почти два года. Тогда в дело вмешался департамент народного просвещения. Шукман подал королю доклад о необходимости пригласить второго профессора философии. «Я вовсе не берусь, — говорил он, — обсуждать систему Фихте, но всем известно, что она не имеет ничего общего ни с положительными науками, ни с практической жизнью. Все газеты и очень многие сочинения показывают, наоборот, что натурфилософия Шеллинга глубоко влияет на умы. Не мне оценивать эту систему, не мне решать вопрос, не представляет ли она собой чистый продукт воображения, произведение острого ума, играющего гипотезами; несомненно одно, что она проникла в положительные науки, что в этой области ею руководствуются исследователи и что без знакомства с ней ничего не поймешь в современных работах по медицине, физике и химии. А посему я полагаю, что необходимо пригласить профессора для преподавания этой системы». Вот образец поведения, которого должно держаться государство в ученых спорах: полная беспристрастность, внимательное исследование вопроса и решение его в чистых интересах науки.

Открытие университета. — Его политическая роль.

К концу сентября 1810 г. все подготовительные работы были закончены. Три профессора, посланные своими товарищами, посетили старые университеты для того, чтобы позаимствоваться их долгим опытом, и по возвращении этих делегатов устав нового университета был утвержден. Факультеты выбрали себе деканов; ординарные профессора, образовавши академический сенат, назначили ректора. Шмалец первый облечен был этим званием, дававшим ему титул Magnificentia и право бывать при дворе. Были вырезаны печати для каждого факультета и для университета. 22 сентября королю был подан окончательный доклад и была издана программа лекции, где блистало так много имен знаменитых профессоров. 1 октября начался прием студентов. Общественное мнение Германии живо интересовалось первыми шагами великого учреждения. «Аугсбургская Газета» приветствовала «умственное возрождение государства, подвергшегося столь суровым испытаниям», и поздравляла Берлин от имени всех немецких патриотов, от Рейна до Дуная». Наконец, 10-го октября профессора принесли ректору присягу в том, «что они будут верными и покорными слугами короля и всецело посвятят себя университету», а затем состоялось открытие академического сената. К концу месяца почти все профессора начали свои лекции. На этот раз при открыли не было торжеств, какими 116 лет тому назад ознаменовалось основание университета в Галле; не было государя, окруженного министрами и двором, не было пушечной пальбы, бесконечных речей, процессии под триумфальными арками; народу не бросали медалей на память о событии; не было фонтанов, бивших вином. Учреждение университета в Галле подготовило возвышение прусского королевства; основание университета в Берлине подготовляло ею воскресение, но это воскресение было пока неверно и горизонт был покрыт тучами.