The Мечты. О любви
Шрифт:
— Значит, сейчас поедем, — кивнул Богдан.
— Сбегаете, — глядя на них, добродушно усмехнулся Андрей Никитич.
— Сами довели, — вздохнула следом Женя.
— Ничего подобного, — отрезала Юлька, улыбнувшись еще шире. — Мы в состоянии себя довести, не прибегая к чужой помощи. И поверьте, куда качественнее вашего. Верно, Богдан?
— Да мы вообще талантливые, — подтвердил тот.
— Можно и так сказать, — неожиданно устало согласилась она. И добавила: — Я за Андреем. Извините.
И с этими словами исчезла из эфира, будто бы единственное, чего она хотела, — это как
В голове шумело и сквозь этот шум пробивалось другое. Ни моря, ни воздуха. Ни воспоминаний, пусть Богдан и считал их слишком маленькими и незначительными. Ей было плохо. Почти как в тот день, когда он впервые выбил почву у нее из-под ног, наговорив о Женьке столько гадостей, что она еще долго приходила в себя. Ему это на редкость удавалось — лишать ее точки соприкосновения с землей и возможности опираться. Либо падать, либо в небо. Но в небо страшно, а падать — больно.
Только вот с завидной регулярностью именно этим она и занималась последние десять лет.
Из-за него.
Когда они оказались в машине, она все еще молчала, и только Андрюша что-то весело щебетал, разряжая обстановку в салоне, пока не заснул, как был — пристегнутый в автокресле. Пришлось выносить его прямо вместе с его троном, чтобы занести в квартиру. Все так же. Молча.
Потом у нее едва слушались пальцы, когда она осторожно отстегивала ремни. И еще хуже слушались, когда аккуратно освобождала сына от верхней одежды под тяжелым взглядом Богдана. Этот взгляд снова лишал ее воздуха и не давал подняться. Каждый раз, когда ей начинало казаться, что без него она не может дышать, оказывалось, что именно он причина того, что она задыхается. Удивительно для человека, который никакого реального зла ей не сделал. Они оба были слишком сложными. Слишком напоминавшими оригами из бумаги. Но не те, которые всякий человек делал в школе на уроке труда, а те, которые имеют отношение к искусству. А они не в музее, чтобы соседствовать в одном зале. Они не совпадают. Ни единым углом, ни единым бумажным сгибом.
И от этого было настолько больно, что, в конце концов, не совладав с очередным шнурком на Андрюшиной куртке, Юлька тихо всхлипнула и расплакалась, уткнувшись лицом в его маленькую ножку.
Наклонившись к ним, Богдан аккуратно развязал не поддавшийся Юле узелок. Сел на пол рядом с ней и негромко проговорил:
— Ты прости меня, надо было послать их к черту и никуда не ездить.
Она быстро подняла глаза и затихла почти с той же безнадежностью, с которой только что рыдала.
— Не извиняйся, — хрипло сказала Юля. — Ты хотел поехать. И поставить меня в то положение, из которого я могу выйти только с тобой.
— Ты говоришь чепуху, — устало возразил
— Подумать не мог, что из меня сделают козла отпущения? И потому подлил масла в огонь, вынудив перед всеми отвечать на вопросы, на которые я не готова была ответить?
— Никто не делал из тебя никакого козла, — он коснулся рукой ее ладони, обхватывая своими пальцами. — Юльк, ты все воспринимаешь слишком преувеличенно. Давай уедем от них, хочешь?
— Ты правда не понимаешь, да?
— Ну объясни.
— Сто раз объясняла. Ты давишь. Давишь. Постоянно давишь. Не слышишь. Не пытаешься услышать. Я — цель. Ты дошел до того, что следишь за мной. Что-то новое узнал?
— Нет, и не собирался!
— Тогда зачем? Для чего? Что я такого сделала, что понадобилось?
— За тобой присматривают, чтобы мать не влезла, — вздохнул Бодя. — Сначала потому что ты вернулась в Солнечногорск, теперь тем более. Вряд ли кто-то может себе представить, что ей взбредет в голову, если она узнает про Андрея.
— Ну узнает про Андрея — и что дальше? Ну явится. Объяснит мне еще раз, почему я не пара и почему не должна. Ты думаешь, я боюсь? Ее — я точно не боюсь, Богдан. Она — куда меньшее зло, чем…
— Я?
Юля зажмурилась, будто ей стало нестерпимо больно. Руки все еще не отнимала. Но с каждой секундой оказывалась все дальше. Он физически это ощущал.
— Ты как-то сказал, что не охотишься на людей. Ты соврал, Бодь. Но я не врала, когда говорила, что мне не нравится. Мне не нравится то, каким ты стал. Для тебя заставить или купить — это нормально. Наверное, это и есть нормально, — она горько усмехнулась, цитируя и подражая его интонациям: — Все и всегда решается объемом инвестиций. Но я не позволю покупать или преследовать меня. Мы стали взрослыми. Любовь и мечты больше ничего не меняют. Это мы разменяли их на то, что нам понятнее и ближе.
Богдан криво усмехнулся и отпустил ее. Потом пружинисто поднялся и, глядя на Юлю сверху вниз, проговорил:
— Разбивая коленку, ребенок приобретает опыт. Конечно, от него дальше зависит, перестанет ли он носиться сломя голову или начнет внимательнее смотреть себе под ноги. Но сознательно падать раз за разом — это больше смахивает на мазохизм.
Если бы он сейчас сказал ей все что угодно, но только не это. Если бы он пообещал ей что угодно, но не произнес этих слов. Наверное, она смогла бы перешагнуть и идти дальше. Наверное, даже с ним. Но он не слышал ее. Или не хотел слышать. Или она не слышала его. Обычно ведь такие вещи работают в обе стороны. Или не работают.
И все, что ей оставалось, это собрать в кулачок оставленную им ладонь, потому что резко стало холодно. И проговорить, опустив голову, лишь бы не видеть его такого красивого лица:
— Не будь мазохистом, Моджеевский. Тебе не идет.
— Ничего другого я от тебя и не ожидал, — пожал он плечами и улыбнулся: — Я, бесспорно, мажор. Но ты — отменная эгоистка, — Богдан подошел к двери и, прежде чем открыть, повернулся к Юле. — Охранять тебя перестанут, с адвокатом определяйся сама. Если захочешь, он решит дело с твоим разводом.