The Мечты. О любви
Шрифт:
— Любит? — усмехнулся Ярославцев. — Не обольщайся, Моджеевский любит только себя.
— И в-четвертых, — не слушая его, перла будто танк Акаева, — сам-то Лукин давно и счастливо женат.
— На своем редакторе?
— На своем редакторе. Так что при всех этих вводных — сенсации не получится. Моя будущая работа — это только работа. Ничего больше.
— Если не считать, что ты уедешь и вряд ли это хорошо скажется на твоем романе со всемогущим Моджеевским.
— Говорят, разлука на пользу отношениям. Тоска
— Будете болтаться между городами?
— Да тут несколько часов пути. И у Моджеевского теперь крупный проект в столице. Он практически поселится там.
— То есть у вас все хорошо?
— Естественно, Димочка. И будет еще лучше, когда ты подпишешь мое заявление.
— И прощальный секс мне опять не обломится? — спросил Ярославцев и расхохотался, глядя на ее округлившиеся глаза. Впрочем, долго удивляться Алина себе не позволила. Уголок ее красивых губ приподнялся вверх, и она безмятежно ответила:
— Да у нас и приветственного не было, так что не вижу смысла. Или ты без этого меня не отпустишь?
— Что ты, детка. Отпущу, конечно. И вообще, я тоже занят. Опупеть как жену люблю. И я рад, что ты научилась понимать мои шутки, потому что в конечном…
Договорить он не успел. Дверь скрипнула. И скрипнул голос кого-то из самого низшего звена, с кем не считаются:
— Алина! Время!
— Время, — дернулась Акаева и перевела взгляд на Димона. — Прости, беседа была чудесной, но работа… ты же подпишешь?
— Да куда я денусь. Заладила, ну! Еще Моджеевскому нажалуешься, — рассмеялся Яр в ответ. И на этом их прекрасное общение оборвалось. Алина ушла. Он остался один. Напротив ее зеркала. С ее щетками, расческами, кисточками, баночками и черт знает, какой еще ерундой.
Она дала ему некоторую пищу для размышлений, хотя ясности так толком и не внесла.
Впрочем, при чем тут ясность? Когда в один прекрасный для него день Богдан Моджеевский окажется не на вершине, а где-то у подножия — вот тогда и настанет ясность. Желание уничтожить его крепло все больше. Задеть побольнее. Если повезет — заставить страдать. И для этого необходимо… как там Акаева сказала? Найти болевые точки?
Юля. Юля.
И Андрюха.
Что они для него? А он — что он для них? Для нее?
Она захотела получить развод. Ради Моджеевского? Ради Андрея? Скучно стало? И где среди всего этого Акаева, у которой с Богданом, по ее утверждению, все хорошо?
Единственный способ разворошить этот затихший улей — сунуть в него взрывчатку и поджечь фитиль. И сделать это как можно быстрее, пока никто его не опередил. Если чего-то нельзя избежать, то надо бить первым. И со всей дури. Наотмашь.
Яр достал из пиджака телефон, открыл галерею и несколько секунд смотрел на сохраненное фото Богдана и сына. Его сына. Моджеевского сына. Того самого Моджеевского, который собрался мотаться
Неужели то самое?
Можно просто вкинуть снимок в пару желтоватых каналов, пусть распространят. Яр был уверен, что за пару часов он сработает настоящей бомбой с часовым механизмом.
У Богдана Моджеевского есть ребенок. Внебрачный ребенок. Неизвестно чей, к тому же.
Что это давало?
Шумиху, которой Богдан всегда старательно избегал.
Проблемы с репутацией, которые прежде его не касались.
Маленький шажок к созданию одиозности вокруг его имени, что можно будет развить мелкими тычками перед большим.
Потом неминуемо всплывет Юлькино имя. Их родственные связи. И это станет неслабым таким плацдармом для дальнейшего укрепления его личной позиции обманутого женой и лучшим другом хорошего семьянина. Да и началом Юлиных мучений — он слишком хорошо знал ее, чтобы не понимать, как сильно ей это все не понравится.
А этого все равно не избежать. Это все равно случится. Но в его руках возможность стартануть. Первым.
… после тех десяти лет, что он ждал
— Первая. Хорошая девочка. Хорошая. Умница, Первая.
Мягкая грива. Умные глаза. Изящная длинная шея, в которую Юля уткнулась лбом, поглаживая животное.
У речки было тихо.
Раздавался лишь негромкий шелест воды и ее голос.
Да фырканье Первой и редкое «кра!» с деревьев, где притаились вороны. Вот такая весна, прозрачная, как кроны. Хмурый март.
Воскресенье она промаялась, дергаясь на каждый звонок телефона после ночи, когда Бодя не пришел ночевать. Но звонили не те люди. Совсем не те. Неспособные заставить ее забыть пульсирующее в ушах «эгоистка!»
В воскресенье она спорила с ним весь день, прокручивая сказанное и застывшее на губах непроизнесенным. Отвлечься даже не пыталась. Да и на что тут отвлечешься при таком потрясении? До обеда бродила по комнатам, изображая генеральную уборку, а наткнувшись на Бодины спортивки и футболку, оставленные в детской комнате, нагло сунула те в корзину для белья — выстирать и вернуть. Потом.
После обеда сбежала из дома, потому что дома становилось невыносимо. Сгребла в охапку Андрюшку и потащила его на набережную, смотреть птиц. Они носились с ним, как два игривых котенка, по сырому пляжу, гоняя голубей и чаек с места на место. И под ногами негромко шуршал песок вперемешку с ракушечником и мелкими камнями. Птицы шумно хлопали крыльями и кричали. Кричал и Царевич — смеялся и звал их.
И сердился, что не слушались. Вылитый Моджеевский.
Господи, как она не замечала, что вылитый?