Тиберий
Шрифт:
— Я как раз и полагал, что его хозяева заседают в курии. Пошарь на Палатине, поищи связей с сенаторами. Потом я тебе дам имена подозреваемых.
— Я пытался разобраться с источниками финансирования его предприятия. Установил, что большую часть денег он получает не от каких-либо производственных или торговых компаний, а напрямую из Рима. То есть нельзя сказать, чтобы его очень поддерживало население Италии, хотя плебс и волнуется. Граждане истосковались по большим делам, потому и ведутся на всякую фальшивку. А вот в столице кто-то очень заинтересован в нем и не жалеет средств.
— Хорошо, Гай, продолжай в том же духе. Скажи, сколько нужно людей и денег — все получишь. Полагаю, что твоим ловким клиентам следует и впредь держаться поближе к этому самородку, пока не удастся
После того как в ставку Лжеагриппы внедрились шпионы, которые с помощью денег и дезинформации, получаемых от принцепса, стали искать благоволения главаря, развитие этого заговора оказалось под контролем Тиберия. Теперь он мог более спокойно заняться Либоном.
Первый донос на этого молодого повесу поступил от сенатора Фирмия Ката. Но, поскольку Тиберий не водил дружбу с кем попало, Кат не отважился лично подступиться к мрачному принцепсу и передал свое сообщение через человека, имевшего доступ во дворец. При этом он просил аудиенции у принцепса, дабы персонально явить ему образец служебного рвения. Сколь ни манила Тиберия перспектива что-либо выяснить о проделках Либона, он в свойственной ему манере не торопил события. Его нарочитая медлительность нередко угнетала противников и побуждала к неосторожности.
Есть такая детская игра: группа мальчишек становится за спиною одного, и кто-нибудь дает ему пинка, а он должен угадать, кто именно к нему приложился. Так вот, в этой игре Тиберий в свое время всегда побеждал. Когда его намеренно пытались ввести в заблуждение, он бывал особенно проницателен.
И в этой ситуации Тиберий поступил не так, как от него ожидали. Он продолжал общаться с Либоном, приглашал его на пиршества, дружелюбно с ним беседовал. Правда, во время их совместного жертвоприношения в коллегии понтификов, по его требованию, Либону подали свинцовый нож вместо железного. Это можно было бы расценить как шутку или очередную проверку. Однако, скорее всего, таким жестом он предостерегал Либона, давал ему понять, что его замысел раскрыт. Но зато Тиберий всерьез занялся Катом. Он навел о нем справки и выяснил, что Фирмий Кат слыл другом Либона, приобщившим его к разгульному образу жизни, ввергшим в долги и заморочившим ему голову сеансами у магов. Причем, сделав донос на своего друга, Фирмий, не ожидая за собою слежки, открыто похвалялся надеждами на будущее. Он заявлял, что скоро его карьера резко пойдет в гору, а погреба наполнятся богатствами.
Тиберий очень негодовал, когда с ним хитрили, стремились использовать его положение принцепса в корыстных целях, спекулировали на государственных проблемах. Поэтому он отказался допустить к себе Ката. Не желая выслушивать и соответственно награждать доносчика, он решил самостоятельно разобраться с подозреваемым и добрым отношением даже пытался заставить его отказаться от злоумышлений. Но тут дело Либона выплыло на поверхность с другой стороны.
Когда общественное устройство становится чуждым социальной человеческой природе, люди лишаются возможности реализовывать свои способности, воплощать свою сущность в жизнь естественным образом. Тогда место былых ценностей занимают фетиши ложных ориентиров, манящих людей все дальше от самих себя вплоть до полной личностной деградации. В такие эпохи, помимо погони за миражами фальшивых, то есть враждебных человеческой природе факторов престижа, люди стремятся компенсировать духовную ущербность своей жизни, погружаясь в наркотические грезы иррациональности. Больное общество страдает галлюцинациями всевозможных суеверий, в нем распространяются диковинные культы и экзотические религии.
В то время Рим был полон египетскими и иудейскими верованиями, а значение магов и колдунов возросло до того, что они норовили вмешиваться в политику, предрекая, естественно, за хорошее вознаграждение, престол наиболее активным просителям. Особую силу придавало им то, что они затрагивали еще не познанный пласт природы и, спекулируя на своих практических находках, облекали непознанное в фантастическую мантию всеобъемлющего
Скрибоний Либон как раз и стал жертвой таких людей, умевших таращить глаза и говорить дурными голосами. Они высасывали из него деньги, а взамен впрыскивали яд несбыточных надежд, верно оценив уязвимое место тщеславного юнца. Но один из хозяев его души возжелал большего вознаграждения, чем мог предложить промо-тавшийся Либон. Он донес на него Фульцинию Триону, оратору, слывшему выдающимся обвинителем. Трион тут же отправился к консулам и, стращая их потусторонними кошмарами, добился сенатского расследования.
Сенаторам было сообщено, что они созываются для рассмотрения неотложного государственного дела, важного и ужасного. В мутном свете последних событий, слухов и домыслов жутковатая формулировка повестки дня схватила отцов города за животы спазмами страха. Впервые им подумалось, что мятежи и заговоры — проблема не только принцепса, а гражданская война не только дает повод позлорадствовать относительно чужих бед, но и позволяет сполна вкусить собственных.
Тиберий был доволен, что борьба с заговором обрела общественный характер, и молчаливо поощрял организаторов расследования. Однако его пассивность многим, как обычно, казалась выражением коварства. В бесстрастной позе принцепса кто-то читал затаенное торжество, а другие выискивали в его глазах угрозу.
Либон накануне в траурном одеянии обходил дома родственников и друзей с мольбами о заступничестве, но никем из этой доброй публики не был принят. "Ну и тиран же наш принцепс", — думали они, шарахаясь от Либона, как от зачумленного. Тогда Либон и впрямь занемог. Однако его внезапный недуг вызвал подозрения, и его на носилках доставили в курию. Он вошел в зал заседаний, опираясь на брата, и сразу простер свободную руку жестом отчаянной мольбы к принцепсу. Но тот, верный своему образу поведения, остался безучастен.
Еще несколько дней назад Тиберий, глядя в глаза этого человека, задавался вопросом, как он может возлежать за его обеденным столом, поглощать его яства, восхвалять его деяния и добрые качества, одновременно готовя покушение на своего гостеприимца. Он изучал это общественное явление, пытался выискать корни зла, определить движущие силы души, заставившие молодого человека прибегнуть к столь изощренному лицемерию и жестокому коварству, но безуспешно. "Почему он меня ненавидит? — вновь и вновь спрашивал Тиберий себя, а также смеющиеся глаза Либона. — И почему все так поощряют его ненависть?" Смутно угадывая, что разгадка этого секрета является также ключом к его судьбе, Тиберий все-таки не мог найти ответ, и от собственного бессилия в свою очередь возненавидел Либона. Тот представлялся ему олицетворением рока, довлеющего над ним, обращающего в прах все его добрые начинания, преследующего его всеобщей слепой злобой, не разбирающей дурного и хорошего. Мог ли после всего этого разжалобить принцепса скорбный вид юнца, вызванный либо слабостью характера, либо притворством? Кроме того, Тиберий видел себя в роли гаранта общественной справедливости и почитал за долг объективно взвесить доводы как враждебных его режиму группировок, так и сочувствующих ему. "Пусть сойдутся в поединке две общественные силы и разберутся друг с другом цивилизованным, законным способом, а я посмотрю, — думал он. — И все пусть посмотрят, дабы не винить меня в произволе".
Консулы возвестили, что речь идет о государственном заговоре и, испросив взглядом одобрения Тиберия, дали слово свидетелям и обвинителям; защитников же Либон не нашел.
Трион объявил, что подсудимый обращался к магам с просьбой вызвать заклятьями тени из подземного царства. Все тут же представили, как Либон общается с душами прадеда — Помпея Великого, и тетки — Скрибонии, отвергнутой жены Августа, матери Юлии. Ясно, что такие советчики не научат молодого человека смирению и послушанию. Да и сам обряд представлялся чудовищным, противоречащим рациональному характеру римской религии. В качестве свидетеля суду был представлен маг, нарушитель спокойствия почивших героев, носивший римскую фамилию Юний. До того дошло в своих безобразиях римское общество, что даже покойники ныне оказались лишенными покоя.