Тиберий
Шрифт:
Злорадный оскал богатства, называемый роскошью, всегда раздражал римлян. Но они не могли изменить социально-экономические условия, питающие корень зла, и лишь с негодованием срывали тухлые цветы с древа порока.
Еще во время Второй Пунической войны римляне ввели ограничения на использование драгоценностей и богатых одеяний. После победы развернулась кампания по расчистке дороги потоку роскоши. Причем самое активное участие в ней приняли женщины. Тысячами они сходились в Рим со всей Италии, чтобы вступить в войну с консулом Катоном Старшим. Несмотря на то, что Катон был выдающимся сутягой, способным очернить луну и солнце, эту битву он проиграл. Женщины добились права изводить друг дружку завистью к своим побрякушкам и лоскутам. Правда, и среди римлянок еще долгое время оставались Римлянки. Например, Корнелия, дочь Сципиона Старшего и мать трибунов Гракхов, говорила, что ее лучшие украшения —
И всю свою последующую историю римляне пытались осадить взбесившегося дракона, однако безуспешно. Сила, которую они презирали, заставляла их презирать самих себя, но подчиняться ей вновь и вновь. Об отношении к богатству аристократии во времена Тиберия можно судить по высказываниям его современника Сенеки.
"Деньги не сделают тебя равным богу, у бога ничего нет… Все, что тебе достанется, непременно у кого-то отнято. А я желаю тебе распоряжаться самим собой", — пишет он, четко сознавая внешний по отношению к человеку и чуждый ему характер собственности.
Сенека и в открытую говорил об этом: "У такого-то красивая челядь и прекрасный дом, он много сеет и много получает барыша: но все это — не от него самого, а вокруг него. Хвали в нем то, что нельзя ни отнять, ни дать, что принадлежит самому человеку". "Есть ли что безумнее, чем восхищаться вещами, которые немедленно могут перейти к другому? Лошадь не становится лучше, если узда у нее из золота".
Критерием разграничения полезного для человека, его нормы, и вредоносного излишества римляне вслед за греками считали соответствие человеческой природе. Правда, само осмысление человеческой природы было далеко от истинного знания. Греки в объяснении сути человека исходили из идеализма. Римляне в республиканский период приблизились к пониманию социальной сущности морали, разума и стремлений личности, но затем, с деградацией общественной жизни, в империи, возвратились к идеализму. Испортив жизнь на земле, люди стали кивать на небеса.
"Если ты хочешь сделать Пифокла богатым, нужно не прибавлять ему денег, а убавить его желания", — цитирует Сенека Эпикура для интерпретации своей мысли. И еще: "Бедность, живущая по закону природы, большое богатство"; "Кому не кажется верхом изобилия то, что есть, останется бедняком, даже сделавшись хозяином всего мира".
"Нет разницы, положишь ты больного на деревянную кровать или на золотую: куда его ни определи, он понесет с собою болезнь. Так же не имеет значения, окажется больная душа в бедности или в богатстве: ее порок всегда при ней", — утверждает Сенека приоритет естественных ценностей. "Пусть вошедший в наш дом дивится нам, а не нашей посуде" — призывает он. Порочность собственности как регулятора общественных отношений также нашла отражение в его выска-зываниях. "Пока ты будешь на все зариться, все будут зариться на тебя" — предостерегал он.
Римляне, как никакой другой народ, возвышались над золотом и затмевали его хищный блеск сиянием своей славы. "Я предпочитаю не иметь золота, а повелевать теми, кто его имеет", — сказал Курий Дентат самнитам в ответ на предложение взятки. Но в результате грандиозных побед римлян к ним, как в сточную канаву, стеклись презренные металлы со всего Средиземноморья. Золото не корродирует, но подвергает коррозии все, с чем соприкасается. Золото имеет всех, кто его имеет. На закате республики Римское государство населяли отнюдь не такие люди, какие его создавали, и, разграбив Галлию, Юлий Цезарь купил двести сенаторов. А с утверждением монархии путь аристо-кратам к славе оказался окончательно перекрыт. Им в утешение осталось только богатство. Но если слава сияет, то богатство только "пускает пыль в глаза". Отсюда и стремление к роскоши, которая неизменно возвращалась в Рим после каждой попытки изгнать ее.
Однако проблема порабощения людей вещами угнетала общество, и в сенате давно созрело мнение о необходимости ограничения роскоши. Тиберий никому ничего не навязывал, предоставив решить участь богатства самим богачам, показав тем самым, насколько они еще принадлежат самим себе. Впрочем, в то время многие вольноот-пущенники были богаче сенаторов. Не выделялся в этом плане и сам принцепс. Даже враждебные Тиберию историки отмечали, что его имения были невелики.
С критикой роскоши выступили консуляр Гатерий и преторий Октавий Фронтон. Они пространно импровизировали на темы, позднее запечатленные Сенекой. После прений было принято постановление, воспрещавшее употреблять на пирах массивную золотую посуду и "унижать мужское достоинство шелковыми одеждами". Фронтон мечтал о консулате, поэтому был настроен радикально. Он требовал установить предельную меру для серебра, утвари и числа рабов домашней прислуги. Но за серебро заступился Азиний Галл. По-своему его речь
Лишив себя права на золотую посуду и шелк, сенаторы заткнули рот совести, как сегодняшние богачи избавляются от чувства морального дискомфорта благотворительностью, и потому с удовольствием приняли от Азиния возвращенное серебро. Фронтон остался наедине со своей принципиальностью, а все сенаторы примкнули к Азинию Галлу. Тиберий понял, что на сегодня ресурс моральности высшего сословия исчерпан, и высказал мнение о несвоевременности дальнейших мер по ограничению роскоши. Он внес только одну поправку в постановление. Там, где говорилось о запрещении использования дорогих сосудов с накладными табличками, этот борец за чистоту родного языка попросил заменить греческое слово "эмблема" каким-нибудь латинским аналогом. Однако, выказав в целом несвойственную ему мягкость, принцепс тяжеловесно заключил, что если нравы общества хоть в чем-то пошатнутся, то найдется кому заняться их исправлением.
Но на этом заседание не кончилось. На ораторское возвышение взошел видный сенатор Луций Кальпурний Пизон, младший брат Гнея, и изъявил желание уже сейчас вступиться за нравы. Гневным словом он ударил по червю коррупции, разъедающему остов государства. При ведении общественных дел магистраты и чиновники руководствуются лишь частной выгодой, суды продажны, а любого, вступившегося за правду, дерзкие ораторы шантажируют сфабрикованными обвинениями — утверждал он. Прогремев раскатами грома праведного возмущения, Луций Пизон заявил, что покидает порочный Рим с намерением поселиться в самой дальней италийской деревне. С этими словами он направился к выходу из курии. Однако ему навстречу бросился Тиберий и принялся упрашивать его остаться, даже взял за руку, чтобы удержать. Принцепс был очень почтителен и сладкоречив в отношении Пизона, но в душе испытывал совсем иные чувства.
Выходка Пизона являлась прямым ударом по Тиберию как правителю. В государстве абсолютно все плохо, кругом торжествует порок и надеяться на улучшение при такой власти не следует — вот что утверждал его поступок. Абстрактный характер критики свидетельствовал об отсутствии желания действительно что-либо улучшить, а демонстративный уход из курии выглядел как плевок в лицо Тиберию. Причем этот демарш был произведен именно тогда, когда сенат предпринял какие-то шаги по исправлению нравов, и очевидно имел целью зачернить оптимистичный тон сенатской политики последнего времени. Упоминание об ораторах — обвинителях выглядело намеком на дело Либона и также было направлено на дискредитацию Тиберия. Являлось ли это выражением желания просто насолить принцепсу или же Пизон действовал в интересах старшего брата Гнея, потенциально претендующего на первенство в сенате, сказать было трудно. Но в любом случае Тиберий не мог оставить без внимания этот выпад, тем более что в своей политике он пока ничуть не отклонился от курса всеми восхваляемого Августа, только несколько улучшил финансовое положение государства за счет подбора более честных чиновников и экономии на массовых зрелищах.
Однако Тиберий сделал вид, будто не понимает, куда направлен удар Пизона, и предполагает в нем союзника, разуверившегося в победе их общего дела. Принцепс не противостоял оппоненту, а как бы утешал его, уговаривал не отчаиваться, верить в их совместный успех и способствовать ему. Это произвело доброе впечатление на собрание, и если бы Пизон продолжал упорствовать в намерении покинуть Рим, то выглядел бы уже не обличителем, а слабовольным человеком, избегающим трудностей.
— Твои собственные слова, дорогой Луций, должны убедить тебя остаться с нами, — вкрадчиво, мягко говорил Тиберий. — Нельзя лучшим воинам покидать строй в битве за Отечество. Ты справедливо указал, сколько у нас еще недостатков, как велик фронт борьбы за очищение нравов. Да, сегодня мы сделали лишь первые шаги в этом направлении, но мы движемся. А для того, чтобы идти дальше, нужно сплотить наши ряды. Против дурных людей должны подняться честные, порок стяжательства не уйдет сам собою, его необходимо вытеснить добродетелью, отбросить за границы государственной жизни. А кто же у нас честнее тебя и твоего брата? Если такие люди, как вы, падут духом и прекратят борьбу, то восторжествуют те, кого ты критиковал.