Тиберий
Шрифт:
— Хорошо, — согласился Тиберий, — я отправлюсь в Кампанию.
Зрачки Сеяна стали едва ли не больше самих глаз.
— Нужно освятить несколько храмов, — пояснил принцепс, — затем вернусь.
Взгляд Сеяна на миг померк, но тут же снова вспыхнул. В остальном он сохранял равнодушный вид.
— Ты поедешь со мною, — жестко добавил Тиберий, и их взоры сшиблись, как щиты столкнувшихся на встречном бегу воинов.
Теперь зрачки префекта, наоборот, сделались маленькими, словно затерялись на дне глаз.
— Я рад твоему доверию, Цезарь, но разумно ли нам обоим покидать этот вертеп?
— Я готов рискнуть ради удовольствия видеть тебя рядом, Луций Элий. Впрочем, здесь останется Августа. Пусть она повелевает, но так, чтобы реально правили наши люди. Она будет нейтрализовывать Агриппину, а мы — делать все прочее.
Испокон веков римляне, будучи
Секрет бед Тиберия заключался в том, что согласно своему социальному статусу он вел общество вперед по пути духовной деградации навстречу полной моральной анемии, но как личность тяготел к коллективистской нравственности, хотел полноценного общения, любви и уважения соотечественников. Вот и теперь, покидая Рим, принцепс презрел условности и ограничился минимальной свитой, допустив в нее только тех, на кого он мог смотреть без отвращения. В их числе были всего несколько аристократов, десяток влиятельных всадников, включая Сеяна, а большую часть окружения принцепса составляли ученые греки.
Римская толпа презрительно фыркала при виде столь скромной процессии. Тысячи вчерашних рабов, разбогатев, могли сегодня собрать в сотни раз более пышный эскорт, чем правитель великого государства. "Так ненавистен народу проклятый тиран, что даже силой не сумел согнать людей на свои проводы! — шумели в толпе. — Убогое, постыдное зрелище!"
Выходя утром из дворца и садясь в крытые носилки, Тиберий испытывал мучительное желание обозреть римские холмы, насладить взор гармоничными ансамблями храмов, но он упрямо смотрел перед собою, стараясь не видеть ничего, кроме булыжников мостовой, бесстрастными рядами уводящими его прочь из этого города. Затем, мерно колыхаясь в подвешенной к шесту на плечах рабов лектике, он также боролся с соблазном выглянуть из окна и посмотреть назад, туда, где остались форум и Капитолий. Правда, когда вдоль пути процессии столпился плебс, оценивающий представшее зрелище неодобрительным гулом, занавески на окнах, наоборот, успокаивали Тиберия. Но, пересаживаясь у городских ворот из ручного транспорта в повозку, запряженную лошадьми, он снова подавлял в себе прощальные эмоции к столь любимому и ненавистному городу.
Тиберий чувствовал, что его отъезд означает поражение конечное и всеобъемлющее. Это было поражение в итоговой битве жизни. Преодолевая естественное желание оглянуться, он тешил собственную гордость, предоставлял ей ничтожную формальную компенсацию за неудачу по сути. Именно у городских ворот он вдруг осознал эти тайные мотивы своего поведения и устыдился собственной ничтожности.
Принцепс смутился, и тысячи зевак наблюдали его конфуз, чтобы в дальнейшем дать повод римской толпе для бесконечных пересудов относительно преступной натуры тирана, у священной черты померия вступившей в конфликт с богами — хранителями города. Но вот, преодолев замешательство, высокая худая ссутулившаяся фигура с облысевшей макушкой, красным больным лицом, залепленным пластырями, погрузилась в карету и покатилась вон из роскошного праздного Рима, чтобы навсегда сгинуть в кампанских поместьях.
Тиберий продолжал упрямо таращиться вперед, тщетно пытаясь обмануть себя, будто там, в серой мгле будущего, есть что-то достойное жизни. Он так и не оглянулся и даже не коснулся взором городской панорамы. Но проявленная твердость духа не успокаивала его самолюбие, поскольку он испытывал тягостное презрение к самому себе.
Накануне принцепс по секрету сообщил части придворных, что покидает столицу на краткий срок, руководствуясь намерением проверить, как к нему относятся те или иные граждане, а другой группе объявил, что уезжает надолго. И первые, и вторые тут же разнесли дворцовую тайну по всему городу. В результате Рим забурлил противоречивыми страстями. Надежда и страх теснили друг друга, попеременно торжествуя победу над нестойкой психикой масс, лишенных хребта идеи. Как всегда в таких ситуациях активизировались всевозможные гадатели, прорицатели и астрологи. Широким фронтом они пошли в наступление на суеверие плебса, чтобы собрать богатый урожай с невежества. Было дано множество оракулов на все вкусы толпы. Но в сознании народа прижились те из них, которые больше соответствовали его чаяньям. Поэтому повсюду из уст в уста передавались
А между тем сам Тиберий еще не решил, когда он вернется в столицу. Многое зависело от того, как будут исполняться его заочные распоряжения в Риме, и когда он, наконец-то, преодолеет брезгливость к согражданам.
В дороге Тиберий также старался избегать живописных видов римских окрестностей. Он поочередно подсаживал в свою карету греческих грамматиков и философов, чтобы укрыться от проис-ходящего в интеллектуальных декорациях ученой беседы. Много раз, сидя в курии, он мечтал о чистом, избавленном агрессии и корысти общении с приятными людьми. Но теперь, когда представилась возможность исполнить это желание, злоба Рима не отпускала его душу и постоянно вторгалась в разговор воспоминаниями о сенатских склоках и шумной ненависти плебса. Обрывки оскорбительных речей, возвращаясь вновь и вновь, пощечинами хлестали его по лицу, язвительные взгляды кололи в сердце. Там он пребывал в гуще борьбы и в стремлении к победе игнорировал многие унизительные для него вещи, однако сейчас оказался в положении воина, который возвратился из смертельной сечи и обнаружил на себе множество болезненных ран, грозящих губительной потерей крови или заражением. Память с безжалостной точностью воспроизводила фрагменты споров и лицемерных светских разговоров, в которых испорченность душ извергалась наружу ядовитым фонтаном клеветы и низменных подозрений, нередко облеченных в форму изысканных литературно правильных фраз, отчего их разрушительное действие на психику лишь усиливалось. Как мог он день за днем в течение многих лет терпеть эти обиды! Сейчас ему казалось, что каждого из тысячи брошенных ему в лицо или в спину оскорблений было достаточно для того, чтобы сойти с ума, броситься вниз головой с Тарпейской кручи или уничтожить весь род людской. "Как жаль, что у народа римского не одна шея!" — восклицал последователь Тиберия, сожалея, что не может покончить с этим народом одним ударом, и, наверное, неспроста.
Тиберию вспомнился случай, когда вольноотпущенник подал в суд на бывшего господина, таким способом отблагодарив его за свое освобождение. Аристократическая семья всем составом покончила с жизнью, чтобы не судиться с бывшим рабом. Смерть эти люди признали меньшим злом, чем унизительный процесс, уравнивающий их с презренным человеком. А он, Тиберий, больше десяти лет находится в состоянии непрерывной тяжбы со всею низостью и злобой огромной страны!
Чем дальше Тиберий отъезжал от Рима, тем ненавистнее становился ему родной и некогда любимый город. Подлость этой столицы мирового порока вздымалась за его спиною, как гора, величину которой можно оценить лишь при взгляде с большого расстояния. Мысленно оглядываясь на эту громаду, Тиберий содрогался от ужаса и отвращения. Ему начинало казаться, что он уже никогда не заставит себя возвратиться туда. Годы унижений и бесплодных усилий борьбы за спасение изгнанной из римского общества нравственности опустошили его и заразили неизлечимым разочарованием. Он больше не верил в себя и своих соотечественников, однако знал, что после него всем будет еще хуже, и это заставляло его продлять презренную жизнь. Кроме того, им руководил неукротимый римский дух, воспитанный семью столетиями битв и побед. Он не мог сойти со сцены побежденным, даже если знал, что победа невозможна.
В таком душевном состоянии принцепса настиг в дороге слух о торжестве столицы по случаю счастливого предсказания о его скорой смерти. "Ах, так! — вскричал Тиберий. — Они полагают, будто я никогда не вернусь в Рим? А я сейчас же поверну коней и через три дня буду на Палатине! Уж тогда я не стану сдерживаться, и они получат от меня все, что заслужили!" Однако уже в следующее мгновение он опять сник. У него не было сил ни на возобновление психической войны со столицей, ни на что иное, кроме бегства. А если бы он вернулся, то это стало бы еще большей трагедией и для него, и для всех римлян. Душа Тиберия, впитав в себя злобу Форума, Курии и Двора, стала вместилищем взрывчатого вещества, способного воспламениться от малейшего соприкосновения с дурными людьми. Он носил в себе бомбу чудовищной разрушительной мощи и стремился удалить ее как можно дальше от мест концентрации жизни.
Единственное действие, предпринятое Тиберием в ответ на астрологические изыскания столицы, состояло в том, что он призвал своего престарелого гадателя и задал ему ту же задачу, которая трагической разгадкой воодушевляла население величайшего города. Фрасилл, даже не взглянув в хмурые небеса, заверил принцепса в постоянстве суждения звезд и планет и подтвердил данный им еще на Родосе оракул, гласящий, что Тиберий умрет через десять лет после него.
— Жаль, что я не удавил тебя десять лет назад, — мрачно пошутил принцепс над гадателем или над самим собою. Конкретизировать пред-сказание относительно времени своего возвращения в Рим он не стал.