Тиберий
Шрифт:
Трогательная откровенность принцепса и его претензия на скромность вызвали насмешки Курии. А в народе, обсуждая эту тему, говорили: "Серая личность, не способная к высокому полету мысли! Обыденная натура! Он вполне доволен теперешним положением и даже не мечтает об увековечивании своего имени! И такое ничтожество возвышается над нами!"
Один только Сеян радовал принцепса, а все другие разочаровывали и удручали. Очередной судебный процесс по делу об оскорблении величия превратился в сатирическую буффонаду по осквернению репутации Тиберия.
Обвиняемому, видному сенатору Вотиену Монтану, ставились в вину оскорбительные высказывания о принцепсе. Свидетели были одержимы страстью к точному следованию
Вначале сенаторы откровенно наслаждались спектаклем, но затем, видя, как краснеет, бледнеет и сереет страшный тиран, забеспокоились и подняли шум, чтобы заглушить ретивых свидетелей. Один из них, будучи бравым военным, не сдался, а, стараясь перекрыть возникший гам, возвысил голос, и тогда самая грубая брань громом обрушилась на Тиберия. Попытка зала смягчить ситуацию лишь усугубила конфликт. Позеленевший от страданий принцепс вскочил со своего места и вскричал, что прямо сейчас, немедленно, опровергнет возводимую на него напраслину. Сенаторы ринулись к нему и принялись хором заверять его в своем величайшем почтении. Потоки лести разбавили яд униженья. Тиберий несколько успокоился или, может быть, просто выдохся, истощенный чудовищной внутренней борьбой.
После такой сцены сенаторы посчитали себя обязанными осудить Монтана на изгнание, и принцепс не стал возражать. В тот день ему хотелось изгнать из Рима все его население от сенаторов до рабов. "Пусть здесь останутся одни крысы! — восклицал он. — Я с ними лучше смогу поладить!" Но изгнать всех римлян он не мог, поэтому в очередной раз подумал о том, чтобы уйти самому. "Была бы возможность на кого-то оставить государство, — стонал он, — ни на день здесь бы не задержался!"
В этой же мысли Тиберия поддерживал Сеян, который брался проследить, чтобы письменные распоряжения принцепса четко исполнялись. Но Тиберий вновь и вновь вспоминал своего несчастного Друза. Только ему он мог доверить больное государство.
— Ты обратил внимание, как тот солдафон скандировал оскорбления? — с мукой в голосе спрашивал Тиберий единственного друга.
— Что взять с вояки, он бросает слова, как дротики, машет фразами, как мечом!
— Нет, его подговорили. Кто-то все это организовал, чтобы дискредитировать меня.
— Полагаешь, Цезарь, они готовят идеологическую почву для твоего свержения?
— А разве не так, Луций?
— Пожалуй, Агриппина с размахом ведет дело.
— А ты говоришь, чтобы я оставил Рим! Оставил врагам!
— В Кампании ты был бы недосягаем для покушений, а здесь я бы контролировал обстановку. Если все же наступит критический момент, ты, Цезарь, вернешься сюда во главе моих преторианцев и подавишь любой мятеж.
— Нет, мой уход спровоцирует конфликт. Тайные враги станут явными! Я буду держаться тут, сколько смогу.
— Тогда тебе и дальше придется выслушивать оскорбления, — жестко сказал префект.
Сеян понял, что принцепс хочет перейти в контрнаступление, и вскоре сенатор преторского ранга Домиций Афр привлек к суду Клавдию Пульхру, приходившуюся двоюродной сестрой Агриппине. Обвинитель был талантливым оратором. Этот талант, взнузданный честолюбием, стремительно атаковал репутацию Клавдии и легко представил знатную матрону средоточием пороков. Как все богатые женщины закатных цивилизаций, она была безобразно развратна. Но в целях придания делу политической окраски, без которой процесс не имел большой ценности для обвинителя, Афр поведал собранию, что Клавдия занималась ворожбой и злоумышляла против принцепса.
Тиберий
Зоркий глаз Тиберия сразу оценил душевное состояние вошедшей женщины. Агриппина имела крепкое телосложение, высокую шею с гордо посаженной головой. Черты лица были правильными, но концентрировались в неженское выражение целеустремленной силы. Многочисленные кучеряжки модной прически контрастировали с угрожающей властностью ее лица. Будь Сеян изобретательнее, он, пожалуй, привлек бы Агриппину к суду за один только облик, отрицающий любую власть в мире, за исключением ее собственной прихоти. Матрона явилась в мраморный атрий с видом прославленного полководца, милостиво изволившего вступить в переговоры. Она пыта-лась скрыть гонор, но сама такая попытка выдавала неуемные амбиции.
Сколь ни грозен был этот воин в женском одеянии, Тиберий усмехнулся при виде дородной фигуры, распираемой противоречиями. Однако в следующее мгновение его лицо вытянулось и побелело, поскольку Агриппина, презрев дипломатический этикет, ринулась в атаку.
Готовясь к взвешенному разговору, она разом взорвалась, увидев, что Тиберий приносит дары на алтарь Августа.
— Ах, вот как! — воскликнула она. — Мы, значит, благопристойны, мы чтим духов предков! Мы поклоняемся Августу!
— Дочка, ты забыла произнести слова приветствия, служащие паролем для доступа в порядочный дом, — попытался сдержать ее напор Тиберий. Он стал называть Агриппину дочкой, после того как женился на ее матери Юлии.
— Ты возливаешь вино на хладный камень алтаря и одновременно вонзаешь металл в мое горячее сердце! — обрушила она лавину слов на его голову, игнорируя призыв к порядку. — Ты благоговеешь пред Августом и губишь его внучку! Там — лишь мертвый камень! — ткнула она указующим перстом мраморное изваяние чуть ли не в нос. — А душа того, кто здесь изображен, теперь находится здесь, — приложила она руку к своей груди, — я теперь Август! Божественная кровь ныне течет в этих жилах!
Тиберий невольно отшатнулся, поскольку мускулистая рука, питаемая божественной кровью, энергично жестикулируя, просвистела у его лба.
— О лицемерие! Ты пытаешься умилостивить Августа возлиянием вина, тут же норовя испить его крови из моего сердца!
— Ты ошибаешься, я испытываю лишь отвращение, но не жажду, — брезгливо сказал Тиберий.
— Ты и твой злобный раб затравили меня преследованием! За что вы судите Клавдию? За то же, за что уже поплатилась Созия, — за преклонение предо мною! За то, что обе они избрали меня объектом обожания!
Сдержанный в речах Тиберий скривился от таких слов как "обожание" и "преклонение". Еще несколько мгновений он наблюдал женскую истерику, потом его душа вспыхнула холодным пламенем, и он стальною хваткой поймал рубящую воздух руку Агриппины. Она трепыхнулась, но не смогла вырваться из плена, и ее глаза резко расширились. Тиберию показалось, что ее огромные зрачки сейчас вывалятся из орбит и каплями раскаленного металла упадут ему на грудь.
Пронзительно глядя в лицо разъяренной женщины, Тиберий произнес фразу из греческого стиха: "Ты, дочка, считаешь оскорбленьем, что не царствуешь?"
Она посмотрела на него как на помешанного, рывком высвободила руку и ушла, гордо чеканя шаг.
Принцепс рассказал об этом визите Сеяну. Тот поразмыслил, вращая глазами, словно обшаривал взглядом своды дворца, и глубокомысленно изрек:
— Что это: демонстрация силы, требование неприкосновенности для своих людей или же выражение слабости, мольба о пощаде?