Тиберий

Тубольцев Юрий Иванович

Многое на этом пиру было устроено так же, как у Цестия Галла. Здесь сверкала роскошь, кричало богатство, надменно позировало тщеславие, унижались слуги, пылью в глаза пускались целые состояния. Однако тут напрочь отсутствовал дух веселья и беззаботности. Это было царство коварства и злобы на маскараде лицемерия. Все следили друг за другом недобрым глазом, стараясь уличить соседей в неблаговидном поступке, жесте, услышать крамольное слово. То есть каждый стремился раскодировать другого, чтобы представить его окружающим в уродливой наготе своей сущности.

На царском столе в золотых лоханях тоже плавали в море соуса готовые к употреблению рыбины, водили хоровод вареные раки, по салатовым полям прыгали жареные зайцы, пели чужими голосами запеченные соловьи, распускали мертвый хвост

фаршированные колбасками павлины. Только здесь это никого не занимало. Тут проходило состязание амбиций, а не общая трапеза. Персонажи подавали себя и мысленно пожирали соседей, а гастрономические шедевры служили лишь легкой закуской. И впрямь, как еще могли вести себя три царицы, два перспективных царя, принцепс и ныне всеми презираемый будущий правитель, сведенные иронией римского этикета за одним столом? Августа ставила вровень с собою лишь мужа, да и то не всегда, а ведь он теперь был богом! Агриппина являлась ближайшей живой родственницей того же бога, и сверх этого, кичилась грядущим царством своих сыновей! Ну а Ливилла, вдова Друза, еще совсем недавно примирялась к роли царствующей матроны; будучи развенчанной коварною судьбой, она все-таки оставалась матерью внуков принцепса и надеялась на реванш с помощью Сеяна. Августа видела в Агриппине и Ливилле нахальных узурпаторш ее власти, воровок, посягающих на ее достояние. А они воспринимали Августу как выжившую из ума старуху, стоящую на их пути. Для Ливиллы Агриппина была главной соперницей, заслонившей от нее белый свет и погрузившей ее во тьму бесперспективности. Агриппина же относилась к Ливилле как к поверженной конкурентке, о которую можно вытирать ноги, чьих детей можно осмеивать как погрязших в тронной пыли под башмаками ее сыновей. Но, кроме этих трех хищниц, была еще скромная, но гордая Антония, которая в итоге одолела всех, дав Риму трех правителей, однако самых гнусных.

Царственных особ окружали ближайшие придворные. А эти люди прошли гораздо более жестокий отбор, чтобы пробиться сквозь мясорубку дворцовых интриг. Они стали пылью, просыпавшейся через жернова политики, они метановыми пузырями всплыли на поверхность болота аморализма, текучей водою преодолели пороги конкуренции. Теперь каждый из них усердствовал в услужении своим патронам и цепкой хваткой ловил все порочащее их соперников.

Пожалуй, на этом пиршестве живые люди могли позавидовать жареной дичи. Та свое отстрадала, а они должны были до скончания дней своих гореть в адском пламени ненависти и корчиться в судорогах зависти.

Тиберий проявлял повышенную активность, стараясь как-то объединить эти взаимоотталкивающиеся частицы его распадающегося общества.

— Сегодня утром я читал греков, — говорил он, и все вокруг скептически закатывали глаза и тяжело вздыхали, потому что таким образом начинался почти всякий светский разговор в доме принцепса. То, что каждый раз он читал разных греков и находил у них много нового, в равнодушных глазах этой изысканной публики не служило оправданием.

— У одного малоизвестного поэта я обнаружил прелюбопытную мысль, — терпеливо продолжал Тиберий, стараясь не смотреть в лица, под маской скуки скрывающие отвращение и ненависть.

— Триста лет этим строкам, а будто сегодня написаны. Вообще, мы могли бы избежать многих бед, если бы внимали мудрости предков. Досадно выглядеть глупцами, повторяющими пройденный путь ошибок.

— "Пройденный путь ошибок!" — каково? — с саркастическим смешком перебила его Ливилла. — Да ты, дядя, поэт! Неспроста ты завел речь о стихах!

— Да, дочка, я понял твой упрек. Сейчас завершу затянувшееся вступление и перейду непосредственно к поэзии, — сказал Тиберий.

При этих словах злобно фыркнула Агриппина. Она испытывала приступ бешенства, когда принцепс называл ее дочкой, но перед другими кичилась столь ласковым обращением правителя. Поэтому ее возмущало, что он так же именовал Ливиллу, которая ни в грош не ставила ни самого Тиберия, ни его покойного сына Друза.

Эта реакция Агриппины совсем сбила с толку принцепса, и он в растерянности замолк. Тогда ему на помощь пришла Августа, которая перед лицом столь беспощадных врагов как Агриппина и Ливилла вступала

в кратковременный союз с сыном. Она резко, но в пределах этикета одернула непочтительных женщин и, продекламировав один из греческих стихов, подходящих обстановке, помогла Тиберию продолжить начатую тему.

Сначала Тиберий говорил тяжело, невольно реагируя на враждебность "дочек", но потом увлекся и, вновь отойдя от поэзии, углубился в свои теоретические изыскания. В мифологии греков он усматривал следы реальности и выдвигал многие оригинальные трактовки известных сюжетов.

Этот перегруженный мыслью разговор сделался совсем тягостным для окружающих. Лишь Августа, выступив грамотным оппонентом, помогала Тиберию развивать тему. Но в самый драматичный момент формулирования выводов не выдержал Клавдий. Его болезненный организм дал сбой, и в зале раздалось брюшное урчание, а затем последовали еще менее эстетичные звуки. В смущении Клавдий закашлялся, отчего началось обильное слюноотделение.

Ливилла громко расхохоталась, Агриппина фыркала в подушку, ей подхихикивали Нерон и Друз, Антония мучительно покраснела. Лишь слуги и придворные не могли позволить себе проявления эмоций и под страхом смерти хранили серьезность, преданно глядя в глаза принцепса.

Терпение Тиберия кончилось, и он готов был взорваться, но привычно затаил в себе гнев, надрывая душу грузом злобы. Эстафету продолжила Августа. Она с невозмутимым видом стала рассуждать теперь уже о латинской поэзии. В этой связи разговор вскоре зашел о роли божественного Августа в развитии наук и искусств, а в итоге матрона, как всегда, дала понять, что всем хорошим в ту славную эпоху римский мир обязан именно ей.

Августы развязное семейство боялось больше, чем принцепса, поэтому ее никто не перебивал. Только Агриппина осмеливалась слушать престарелую матрону с брезгливой физиономией, а та в свою очередь унижала ее отсутствием всякого внимания. Августа столь убедительно игнорировала Агриппину, что все окружающие невольно проникались пренебрежением к последней. Проигрывая в мимике и актерском мастерстве, Агриппина испытывала жгучее желание перейти врукопашную и вонзить в морщинистое лицо противницы ногти с такой силой, чтобы они там и остались навсегда.

Однако все эти страсти были лишь эмоциональным фоном, на котором разворачивалась беспощадная битва между принцепсом и Агриппиной. Обе стороны изначально готовились к генеральному сражению и сейчас, пристально всматриваясь во вражеские редуты, изучали диспозицию неприятеля, чтобы распознать направление его главного удара и предпринять своевременную контратаку.

Накануне Тиберию донесли, что Агриппина распускает слухи о готовящемся покушении на нее и уже начала принимать противоядия. Он был возмущен и напуган такой грязной игрой вражеской стороны. "Если бы я прибегал к отравлениям своих недругов, то все они погибали бы раньше, чем успевали бы оклеветать меня, и тогда толпа не знала бы ни одного дурного слова обо мне! — ворчал он, разговаривая сам с собою, поскольку в пятидесятимиллионном государстве у него не было иного собеседника. — Однако это явное нападение под видом обороны. Они убьют меня и объявят, что так спаслись от моих посягательств".

Тиберий тревожно посмотрел по сторонам. Яд мог содержаться в вине, многочисленных кушаньях, на губах приветствующей его поцелуем родственницы, в перстне друга, смертельно "кусающемся" при рукопожатии. Наконец, могут быть отравлены цветы, сыплющиеся на него с потолка, лавровый венок, по традиции украшающий его разбухшую от дурных мыслей голову. Беря свежее покрывало, он со страхом вдыхал запах духов, которыми оно было пропитано, а затем то и дело заглядывал под благоухающую восточным ароматом ткань, чтобы проверить, не появились ли смертоносные язвы на теле. Да, он находился в собственном дворце, но именно здесь у него было больше всего врагов, а многочисленные рабы только и ждали случая выгодно продать господина. Кому он мог довериться? Только Сеяну, да и тот, похоже, попал под влияние Ливиллы. "Хорошо, если отравят насмерть, — продолжал он рассуждать, — а вдруг помрачат мой рассудок, чтобы организовать опеку! Тогда они будут вершить свои гнусности, прикрываясь моим именем и опозорят меня в веках!"