Тихие выселки
Шрифт:
— Машка, мы никак не наживемся, — молотила она языком, как цепом, — ну-ка, свой дом! Что хотим, то и вытворяем, стесняться некого — сами хозяева. Платьевой шкап нужен, вот как нужен! Деньги есть, в сельпо шкапов нет. Думаем с Шурой на денек в Конев отпроситься.
Маша не все понимала: то ветер в лицо запахнет, отнесет слова в сторону, то свои мысли затемнят смысл Дусиных слов.
А Дуся знай себе тарабанила:
— Моя мать Никандрова пустила. Теперь многие пускают постояльцев. Никандров, слышь, Соню сватал, да мать ее не отдала.
У Маши ноги как деревянные, плохо слушаются, и на плечах будто ноша лежит, взяла Дусю под руку.
— Потише. Ты как и не устаешь.
— Что Юрку оттолкнула? Парень хороший. Жила бы в городе. Все замуж повышли, ты одна осталась. Разборчивая — тебе тот не по мысли, этот не по мысли.
Дома Маша поела хлеба с молоком, накормила кота и бросилась в кровать. Блаженно закрыла глаза, и все заколебалось, поплыло.
Не выспалась, а Дуся уже барабанила в промороженное окно. Опять наспех умывалась, второпях одевалась и опять темной ночью — до утра было далеко — бежала два километра на ферму.
И все же вчерашняя усталость пропала. Маша с интересом слушала рассказ Дуси о свадьбе у Грошевых. Но к вечеру снова так намаялась, что домой еле волочила ноги. Она мучилась, но ничего не решала. Казалось, что так и будет нескончаемо длинная ночь. Ночью Маша вставала, ночью возвращалась с фермы. Была работа и короткий отдых. Больше ничего ее не занимало, даже комсомольские собрания стала пропускать.
Но всему бывает конец. Два тракториста подвезли по копне сена к тому и другому новому двору. Кузьминские кинулись к клеверу: темен он был, затхлостью отдавал. Плесень, будто соль, пересыпала листочки и коричневые стебли.
Рябая Аксюта первой заявила:
— Баста! Не стану таким кормить!
— Никандрову надо сказать, — догадалась молоденькая доярка Галя Мамина.
— Беги за ним, он, поди, в молочной.
Соня поглядела на Малиновских, сказала с усмешкой:
— Малиновские не горюют, они и плохим накормят.
— Может, у них клевер не такой? Поглядим-ка! — И Аксюта зашагала к Малиновской копне. От нее позвала: — Девки, бабы, идите-ка — у них клевер одно загляденье!
Хлынули гурьбой. Щупали клевер, мяли, нюхали. Он был душистый, как чай, сухой до звона. Аксюта раскатилась на всю ферму:
— Грошев вас ублажает! Вам сена хорошего, нам гнилья! Тащите сюда Грошева!
Галя Мамина на бегу кричала:
— Нету Никандрова, Грошева тоже нету — в Кузьминское на совещание уехали!
— Аа, нету?! — закричала Аксюта. — Тащи клевер, девки, бабы!
Но у копны встали Малиновские.
— Не подпущу, вилами сброшу! — запищала Любка-Птичка.
Анна Кошкина вышла вперед.
— Любочка, не верещи, милая, ты не сорока-белобока. Драться? Зачем? Раньше только единоличники на меже дрались. Сама-то я не помню, по рассказам знаю. Вы кто помните?
— Не-ет.
— Вон когда было! Вы хотите из-за колхозного драться. Смехота. Они думают:
Кузьминские стали было утихать, но на взгорье показался рысак, запряженный в легкие санки. В санках скоро разглядели Грошева и Никандрова. Никандров свернул коня к Макаровой сторожке. Аксюту точно ветром подняло. Подскочила к своей копне, выдернула пучок клевера и побежала навстречу. Она сунула пук клевера в нос лошади. Рысак фыркнул и брезгливо отвернул горячую морду.
— Аа, негоже! Коровам хорошо?!
Метнулась к вылезавшему из санок Грошеву.
— Ты нарочно распорядился нам гнилья привезти?
— Что такое? — насторожился Никандров, отстегивая на оглобле чересседельник.
— Распрягай, я разберусь, — успокоил его Грошев.
Подошел к кузьминской копне, взял горсть клевера, понюхал:
— Дожди чуть подмочили, но это сверху, внутри клевер должен быть зеленый.
— Аа, внутри зелененький! — взвилась Аксюта. — Что же ты своим распорядился привезти и снизу, и сверху, и с боков зелененького, хоть чай заваривай?
— Вы приехали на все готовенькое! — не выдержала Любка-Птичка. — И вам — лучший кусок!
— Возьмем да уедем, — сказала Галя Мамина.
— Тише! — крикнул Грошев, — Скот па дворе голодный ревет. Кормите, ничего не случится.
— Ясно дело, — сказала в его защиту Анна Кошкина. — Раз на раз не приходится. Третьеводни нам такой трухи привезли — выбрать не из чего, у вас доброе сенцо было, но мы не восставали.
— Все равно гнильем кормить не станем! — отрезала Аксюта.
В глазах Грошева заплясали чертики.
— Командуешь? Кто ты? А ну, коль не хочешь, марш отсюда! — Он толкнул ее плечом. Аксюта упала в примятый снег. У Маши потемнело в глазах, задыхаясь от гнева, она сжала кулаки.
— Ты за что ее? Привык нас обижать! Хватит!
— Уйди! — грозно сказал Грошев. — Нахвалил тебя на свою голову.
— Тимофей Антоныч, ты развоевался, как кулак среди работников, — вмешался Александр Князев.
Грошев отступил на шаг и, ища сочувствия у малиновцев, сказал:
— Бабы, что они, право? Я же ничего такого… Какой я кулак, я ваш, деревенский, вы меня знаете, а этот не знай откуда, детдомовский.
Рассерженной гусыней налетела Дуся и, шипя, вытолкнула мужа из тесного круга.
— В чужое дело не ввязывайся, без тебя обойдутся…
— Что за шум? — спросил Никандров, расталкивая собравшихся. — Вижу: сено погноили.
Грошев в сторону отошел. Никандров приказал подвезти к кузьминскому двору сено от телятника и только потом как бы заметил бригадира:
— Вообще, Тимофей Антоныч, живем мы, как говорится, что в рот — то и спасибо. Надо иметь запас кормов хотя бы на неделю.