Тихий гром. Книга четвертая
Шрифт:
— Пользуйтесь землей на здоровьице. Прощайте!
На крыльце стали мужики закуривать и Степку, как равного, угостили.
Остывший, застоявшийся Ветерок, выгнув шею, круто рванул от коновязи и легко понес кошеву с тремя седоками. Удивленные неожиданно легкой договоренностью, все молчали. Ведь ежели подумать получше, то выходит, что вековая мечта о земле решилась так вот быстро, просто и обыденно: пашите, сейте, мужики, никто вас не тронет!
А ведь недавно, весной минувшей, Родион Совков ухо у Леонтия отрубил. И вовсе не отнимал эту землю
— Тут вот Совковы-то живут, — указал Степка, — в этой избе.
— Знаю, — отозвался Василий. — Весной отсюда Валентину я домой увозил. А мужа ее первый раз видел. Злой, гад.
Впереди, на спуске с горы, увидели всадника на буланом коне. Что-то знакомое в нем грезилось, а признать никто не мог. Сблизившись, наконец, разглядели, что не всадник это, а всадница. Из-под серой заломленной папахи поблескивали шустрые черные глаза. Лицо, похожее на мальчишечье, горело свежим румянцем. Одета была она, в короткую черную шубку без воротника, по всей поле и по вороту отороченную серым мехом.
— Здравствуйте, товарищи! — звонко поприветствовала она, подъезжая и натягивая повода. — Вы ведь лебедевские, как я вижу.
— Здравствуйте! Лебедевские, — ответил Степка, придержав Ветерка.
— В станице спокойно?
— Спокойно вроде бы.
И, шевельнув каблуком сапога невысокого буланого конька, покрытого куржаком, пустила его рысью.
— Гляди ты, как едет-то ловко, — заметил Тимофей, оглядываясь на всадницу, — прямо настоящий кавалерист.
— Это ведь Мария Селиванова, — пояснил Степка.
— Да теперь уж и без тебя видим, что Селиванова, — отчего-то улыбнулся Василий. — Что за нужда ее гонит по морозу да против ветра?
— Слышь, Василий, а не кажется тебе подозрительным, отчего это Петров таким ласковым с нами был и на все так легко согласился? — спросил Тимофей, перебирая в памяти всю встречу с атаманом. — Вроде на языке у его мед, а под языком-то лед.
— А куда ж ему деваться-то? Видал, как на матросов он поглядывал, с почтением. И своих крикунов из правления выдворил. Власть-го ведь в городе Советская.
Тимофей, видимо, согласился со столь вескими доводами товарища, потому как вопросов не задавал.
В действительности же пуще всего не хотел атаман, чтобы мужики с матросами встретились да заговорили о своем деле. Матросы могли вступиться за них, а станица наводнена дутовскими главарями. Тут от малой искры пожар мог возникнуть. Да ведь и съезд казачий мог сорваться.
Все это понимал атаман, и терять ему было нечего. Ежели устоит Советская власть, то все равно с мужиками придется землей поделиться. А коли примет съезд мобилизацию дутовскую, поднимутся казаки, то земелька та могилой обернется просителям.
Ничего такого не знали мужики, и в голову им не приходило, что снова засвистят казачьи шашки, снова полетят головы и кровью зальются родные поля. Не понимать сущее так может либо дитя малое, либо великан, одаренный несметною
Жаром закипела Бродовская в эти холодные январские дни. Подготовка к съезду шла полным ходом. Ежедневно собирались многолюдные митинги, где выступали казачьи атаманы и офицеры дутовского штаба. Сам Половников вел скрытую организационную работу и пока держался в тени.
В разных местах возникали стихийные митинги. Многие из фронтовиков, до одури навоевавшись на германской войне, восставали против объявления мобилизации. Другие убеждали их, что без общей мобилизации не обойтись, что надо всем дружно подняться и восстановить казачьи права, иначе придется платить налоги, как и мужикам, контрибуции.
Спорили до хрипоты, порою чуть не до драки. И возникла бы она, может быть, но мирил всех мороз. Продрогнув до костей, разбегались по домам спорщики. А назавтра снова сходились и драли глотки, стараясь перекричать друг друга.
На третий день часам к двум на площади возле станичного правления собралась громадная толпа. Зная все тонкости в настроении казаков, перед ними решил выступить сам полковник Половников. Не каждый день казакам доводилось видеть столь важную птицу.
— Дорогие станичники! — говорил Половников с трепетной дрожью в голосе. — Вы — бывшая опора царского трона — поддержали революцию и Временное правительство. На то была ваша святая воля, и я не собираюсь упрекать вас за это. Воля большинства всегда почиталась в казачьем круге превыше всего.
Штабу войскового атамана Александра Ильича Дутова известно, что и сейчас абсолютное большинство оренбургского казачества готово подняться с оружием в руках против беспорядков, бесчинства и хаоса в многострадальной матушке России! Это дает нам полное право объявить всеобщую мобилизацию «от мала до велика», как сказано в приказе войскового атамана. Но Александр Ильич верит в ваше благоразумие и не желает пользоваться всей полнотой власти, предоставленной ему. Надо положить все силы, но добиться, чтобы каждый казак сознательно занял свое место в доблестном строю, а не силою принуждения ставить под присягу.
Среди вас же есть отдельные казаки, которые выступают против приказа о мобилизации. Тем самым они вольно или невольно играют на руку большевикам, заклятым врагам революции, поставившим Россию на край гибели. Они восстают против любого порядка и всюду плодят анархию и хаос. И они же, большевики, обвиняют нас в контрреволюционном выступлении против Советской власти. Мы бы не стали возражать и против Советов, если бы в них не было большевиков.
Дорогие станичники! Кто разогнал Временное правительство? Большевики! Кто разогнал женский батальон, до конца преданный Временному правительству? Большевики! Они стреляли в женщин, а оставшихся безоружными арестовали. Кто позорно бросил германский фронт и нагло продается Вильгельму? Большевики! Кто в Ташкенте до основания разрушил вокзал орудийным огнем? Большевики!