Тихий гром. Книга четвертая

Смычагин Петр Михайлович

— Дык ведь войну-то — долой! — перебил его Чулок. — Какой же еще фронт?

— Не в один день все это делается, — продолжал Василий. — А красный отряд вот этого Павлова, небось, не из ста человек, раз так лихо поперли всю казачню. Они ведь не сеяли, солдаты эти и матросы, а питаться-то должны.

— Да будет ему жевать-то! — возмутился Григорий Шлыков. — И так ясно, что всех, кто с ружьем, кто с шашкой, крестьянину кормить. Но штык-то — за нас, а шашка — против.

— Вот-вот, — подхватил кум Гаврюха, — с казака царь никаких

податев не брал, а родится у его сын — сразу ему двадцать пять десятин пожалуйста! У их и покосы, и леса, и власть. А у мужика, хоть верблюда баба родит, все равно ему ничего. Землю требовать у их надоть, раз власть наша теперь.

— Надоть! — подтвердил Василий. — Но сперва вот об чем хотел я сказать. Создать бы нам общественный фонд пудов хоть на двести да пособить вон дяде Матвею Дуранову, деду Куличку с баушкой, деду Цапаю с Климкой, Тимофею вот, и другим таким же…

— Правильно! — послышалось несколько голосов. Другие промолчали.

Тимофей понимал, что проголосовать бы надо, но коли речь шла и о нем, не мог себя пересилить. Румянец на сухом лице выступил. Василий понял это.

— Ну, так пособим, что ль, мужики, бедным? — спросил он.

— Пособим! — опять отозвалось несколько голосов и — тишина.

— Голосовать будем? — добивался Василий.

— Да чего ж голосовать-то еще! — сказал Филипп Мослов. — Ежели Кестер не согласится, не видать его тут, дак на то у нас власть есть, Совет. Пущай посчитают они и раскинут по состоятельным дворам. Вот и все. Об земле давайте порешим, да и по домам. Стоять уж ноги устали, как в церкви.

Скребло на душе у Ивана Корниловича, у Чулка, но сказать против общества не посмел, хотя и знал, что его-то не обойдут. Даже Прошечка промолчал.

— Кого пошлем в Бродовскую? — спросил Тимофей, оправившись от неловкости.

— А ты вот и поезжай, коль председатель, — предложил кум Гаврюха. — Василия вон возьми с собой, он ведь советчик тоже. Ну, а Степка вон Миронов отвезет вас. Так я говорю, мужики?

— Так, верно! — отозвались голоса.

— Больше никого и не надо!

— Порешили? — спросил Тимофей.

— Порешили!

— Все. Собрание закрыто.

Расходились дружно. Морозные сумерки наступили уже. Но ушли не все — около десятка мужиков осталось. Придержал кое-кого Гаврюха умышленно, а иные сами задержались — поговорить. Расселись на полу возле стенок, поближе к столу: пол тут почище.

— Слышь, мужики, чего я подумал-то, — завел кум Гаврюха, закручивая едва ли не десятую цигарку с начала собрания. — Вот казаков мы знаем вдоль и поперек. Тут нам ничего пояснять не надоть. Попов там, господ разных — тоже знаем. А вот большевики, что за люди такие, чего они добиваются?

— Ну, коли они против казаков да господ воюют, — попробовал Тимофей пояснить, — значит, наши они.

— Да это-то и так понятно. А вот какую жизню-то они сулят?

— Лучшую, культурную жизню сулят они, — тяжело прокашлявшись, начал Матвей Дуранов.

В плену побывал он, у немца на ферме поработал, повидал и наслышался всякого. — Чтобы все грамотные были, чтобы все книжки читали. Одевались бы не так, как вот мы теперь, а культурно, по-городскому…

— Да ведь ежели все грамотными сделаются, — перебил его Леонтий Шлыков, — кто ж работать-то станет? Ведь ему, ведь грамотному-то, карандашик подавай да бумагу да за стол его сажай. А кому за сохой-то ходить, за плугом, кому сену убирать? Ты ведь господ настоящих срисовал. Приоденутся все по-городскому да за книжечки засядут, прям господа! А господа, они завсегда на готовый кусок рот разевают. А кто им его подаст?

— Машины все делать будут, — развивал Матвей свою мысль. — На заводах, на фабриках, на шахтах — везде и в поле работать будут по восемь часов…

— У-у! — загудели дружно мужики, выражая свое неверие.

— Ну, на шахтах, на заводах, может, и получится, — вступил в разговор Филипп Мослов. — А ежели и мужики по восемь часов работать станут, то куды ж Расея за милостинкой-то пойдет? Ведь летний день год кормит.

— Говорю вам, что машины все делать будут, — отбивался Матвей. — В Америке вон, сказывают, все машины делают. И в Германии, видал я, тракторами пашут и сеют, и косют.

— Ну, а скотину убирать, лошадей поить, кормить, пасти, — ввернул вопросик Егор Проказин, — тоже машиной, что ль?

— А для чего тебе лошади, коли все машины сделают, — держался Матвей на своем. Кашлял он все чаще и чаще. — Да и другая скотина переведется, наверно…

— Э-э, — встрепенулся Степка Рослов (часто лепился он к мужикам), — а печки-то чем же топить станем, коли скотины не будет, кизяк из чего делать?

— Да ведь и молочко, ведь потребовается, небось, — поддержал его Леонтий, — мясо не помешает, шерстка для пимов, овчины. Всего машина не сделает.

И приумолкли мужики, словно молчаливой воды напились. Ни ума, ни знаний, ни фантазии не хватало им, чтобы заглянуть вперед и представить иную, непривычную жизнь.

— Эх, Виктора Ивановича бы сюда! — вздохнул Гаврюха. — Он бы проколупал наши темные мозги.

— Не до нас ему теперь, — ответил Тимофей, — в президиуме военного трибунала заседает он. И работки, видать, хватает: совсем домой не показывается.

— Ну да, он ведь юрист, — вроде бы про себя рассудил Егор Проказин. — А таких грамотных и в городу не враз сыщешь.

— Есть они, грамотные, там, — возразил Гаврюха, — да лучше бы мужика им судить, а не барина. А в трибунал-то ведут, небось, больше господ ноничка, раз власть Советская…

— Э, Матвей, — оживился Леонтий. — Теперь вот мы по солнышку живем: с им встаем, а без его работу кончаем. А как те, какие по восемь-то часов, узнают, что время вышло? Ну, пойдут бабы сену после дожжичка в валках перевернуть, кто им скажет?

— Часы у каждой на руке будут.

— Ух ты! И у баб?