Тихий гром. Книга четвертая
Шрифт:
Ромка прилег вдоль стены, головой к шкафу. А Яшка, приготовившись запереть дверь на ключ, то и дело выскакивал в коридор, следя за обстановкой в зале ожидания. Но там с полчаса никто из казаков не появлялся. Потом снова вошел есаул с теми же двумя подручными и, отсчитав шесть человек и приказав выводить их, громко, на весь зал крикнул:
— Роман Данин!
Ответом ему была гробовая тишина.
— Роман Данин! — повторил есаул. — Где ты, щенок трибунальского красного пса?!
Снова — тишина в ответ. Есаул бросился к двери и, не выходя, крикнул своим вдогонку:
—
Родион, войдя, направился прямо к тому месту, где раньше лежал Ромка, и, упершись в разостланную шинель, строго спросил у николаевского мужика:
— А этот где? Тута вот лежал какой?
— А вскорости за тобой, господин урядник, — отвечал мужик, — поднялся да и ушел.
— Да куды ж ему итить с эдакой ногой! — возразил Родион, раздувая ноздри.
— Не знаю. Може, он для виду ногу-то обмотал. Правда, прихрамывал, — не моргнув, сочинял мужик. — Ты ведь, господин урядник, шуряком назвал его и напоить посулил. Вот я и подумал, что родню искать кинулся он. Я-то его впервой видел и не знаю, кто он такой.
— А дверь-то не заперта, что ль, была?! — рявкнул Смирных, разметывая молнии шальными глазами.
— Не знаю, ваш бродь, а только подался он вскорости после господина урядника.
— Слюнтяй, а не урядник! — сквозь зубы бросил есаул, добавив трехэтажный мат.
Казаки ушли. Яшка слышал весь разговор. Почти все донеслось и до Ромки через приоткрытую дверь.
— Ты, Рома, — поучал Яшка, заперев дверь на ключ и усевшись на стул к противоположной от друга стене, — ежели спрашивать незнакомые станут, не сказывай, чей ты. Больно известный, видать, стал твой тятька в городу. Слыхал? Трибунальщиком его называют. Небось, пощипал он тут беляков немало.
— Ладно. Коли что, назовусь Яковом Ковальским…
Пожелтел Ромка, лицо осунулось, пот лил градом с него, а покалеченная нога сделалась тяжелой и неподвижной. Обмотка от носка до половины стопы набухла кровью и почернела. Дышалось тяжко в этой духоте, надоедливо гудели и всюду лезли мухи.
— Вот стемнеет, все равно удеру я отсюда, — мечтал Яшка, скручивая цигарку. — Доберусь до баушки Ефимьи… Может, наши там еще не уехали… Возьму коня и за тобой приеду.
— Да ты хоть сам-то сперва убеги, — горестно заметил Ромка. — Потом уж дальше гляди… А нас всех, побитых, все равно, небось, в лазарет определят.
— Ох, не знаю, — усомнился друг и, сняв фуражку, сорвал с околыша красный бантик. — Видишь, они вон уж отправляют кое-кого в лазарет, да, скорее всего, в земельный.
— Ну, неужели так всех и перестреляют!
— А пес их знает, чего у их на уме-то.
Яшка яснее видел действительность и не доверял захватившим их людям, хотя все-таки почему-то думалось, что попали-то они в лапы к чехам, а не к казакам. Вражды между чехами и мужиками никогда не было, для чего же им зверство-то чинить? Вроде бы так, но зачем они казаков пустили сюда хозяйничать? Вопросов было много, а ответов совсем не находилось. Неизвестность пугала.
Казаки еще дважды взяли по пять человек и больше не появлялись в вокзале. Было уже около девяти часов вечера,
Вскоре застукали втулками повозки на площади, и несколько чешских солдат и офицеров вывели всех раненых, способных ходить, а «лежачих» стали грузить в повозки. Но, поскольку раненых было много, а повозок всего штук пятнадцать, то многих не смогли взять. Чехам помогали русские рабочие — мобилизованные, видимо. У них все и допытывались шепотом: «Куда, куда нас теперь отправляют?»
— На Меновой двор, — был ответ.
Все ближе подступались неминуемые сумерки. Пленных угнали, а оставшихся, тяжелораненых, заперли тут же, в вокзале. Часовых, кажется, не поставили. Надеются, что никуда они отсюда не денутся. Яшка уговаривал николаевского мужика перебраться к Ромке в комнатку, но тот, уразумев, что за парнем специально охотятся, счел за благо быть от него подальше. На побег он тоже не надеялся.
А на Ромкиной судьбе так и отпечаталась отцовская судьба. Волей-неволей пришлось ему принять конспиративные меры — сменить фамилию. А сделав это, он снова почувствовал себя таким же, как и все. Ведь в городе его никто не знает, а из бродовских казаков лишь Родион один в лицо знаком, да и то всего разок виделись. Стало быть, никто не заподозрит в нем сынка красного трибунальца.
Усвоив это, Ромка не велел закрывать его на ключ одного в комнате, потому как, если обнаружат его там, сразу несдобровать. Лучше со всеми быть. А вернувшись на свое прежнее место в зал, объяснил мужику николаевскому, что ошибся казак-то, признав его за Романа Данина. Тезки они, два Яшки, а фамилия у него — Ковальский. Едва ли поверил мужик всему этому, но возражать не стал.
— Оно, конечно, — сказал он, — так вот признают за комиссара, и оправдаться не успеешь, кокнут. И разобраться некому. Хорошо, что ты ускользнуть успел, а то бы теперь есаул с этим урядником в нетях тебя поминали.
— И тебе спасибо, — растроганно молвил в полутьме Ромка. — Слышали мы, как ты в дверь-то их направил.
Это они беседовали уже без Яшки. Выждав момент, когда на площади не осталось ни души, он вышел в заветную дверь и затопал в сторону города, забирая влево, чтобы обойти пристанционный поселок. И, не успев отойти с полверсты, прямо на дороге нашел старенький кошелек. Денег в нем не оказалось, зато лежал там нательный серебряный крест с гайтаном.
— Ну, эт господь, знать, мине пособляет, — обрадовался Яшка, отшвырнув кошелек и на ходу надевая крест. — То ключ подарил, то вот крестиком наградил.
Конечно, хоть и был он в крестьянской рубахе и с крестом теперь, но фуражка и особенно брюки выдавали его. А из города несся разгульный, пьяный шум, так что может встретиться много разных людей. Да и патрули наверняка есть. Они-то уж обратят внимание и привяжутся. Но ведь не для того же бежал он, чтобы снова попасть к белякам в лапы.