Тихий гром. Книга четвертая
Шрифт:
— Стихнет же все это, — возразил Степка, натягивая другой сапог. — А не то, дак ночей попробоваем… Кате-то не сказал ничего ты?
— Нет еще… И не знаю, как выговорить?
— Куда ж теперь деваться-то? Всю жизню не промолчишь, — вздохнув, заключил Степка. — А кто это кричал так? Девчонка вроде.
— Да вон у соседей во дворе. Видать, завоеватель прижал. Баушка сказывает, лет пятнадцать ей, — с трудом выговорил Семка.
Стрельба в городе продолжалась то сникая, то снова усиливаясь. Но двор Ефимьи оставался пока нетронутым. И вдруг по глиняной стене погребушки
Семка едва отскочить успел. Вера постель сгребла и забилась в угол. Ветерок, дрожа всем телом, опустился на колени и влез в спасительное убежище. Там уж поднялся в рост, развернулся и, прижавшись горячей мордой к Степкиному плечу, стал постепенно успокаиваться. К тому же пули перестали залетать во двор, а стрельбы он не боялся.
— Гляди-ка, трусливый-то какой, дурачок, — говорил Степка, гладя коня по храпу.
— Да нет, не дурак он, пожалуй, — со двора возразил Семка. — Это ж додуматься надо коню до такого!
— Прижмет, дак живо додумаешься, — сказал Степка, оглядывая холку и заметив на ней едва приметную царапину.
Красные войска, отступавшие в беспорядке и не имевшие единого управления, накапливались в степи за рекою Уй в двух группах. Одна из них — меньшая — двинулась по направлению на Кустанай и рассеялась впоследствии. Вторая, насчитывающая тысячу триста человек, направилась по Орской железной дороге на юг и, отойдя от города более двадцати верст, встретилась с казачьим отрядом и разбила его. После этого красные повернули строго на запад, к Верхнеуральску.
Только потому, что броневики сдерживали наступающих, западный фланг отошел благополучнее. Удалось вывезти орудия, пулеметы, часть боеприпасов и снаряжения. Но в городе осталось около трех тысяч раненых и отставших красноармейцев. Многие пытались прятаться, их ловили и тут же, на улицах, чинили над ними беспощадную расправу, казнили без суда.
Около четырех часов дня наступающие организовали торжественное вступление в город. Белочехи вошли колоннами со стороны вокзала, со знаменами. Впереди шагал предводитель местных национал-шовинистов мулла Рахманкулов. Подняв руки вверх и читая походную молитву, он то и дело прерывал ее, слезно благодаря аллаха за избавление от большевиков.
С запада, со стороны Нижней Санарки, входили в Троицк стройными рядами казачьи части. Местная буржуазия ликовала безудержно. Гремели оркестры. С колокольни женского монастыря разлился праздничный благовест. Его подхватили с других колоколен. И все это гудело, ликовало и шествовало по кровавым, еще не прибранным улицам. Трупы, правда, успели свезти к тому времени.
Весь день промаялись раненые красноармейцы, запертые в вокзале. Яшка Шлыков, помогая раненым чем только возможно, постоянно поглядывал в окна. Постов, приставленных к зданию вокзала, вроде бы не заметно, но чешские солдаты и офицеры все время табунились вокруг
Но Яшка не терял надежды на свое избавление. Подкатился он к николаевскому мужику, к соседу Ромкиному, и предложил обменять свою гимнастерку на его зеленую косоворотку. Тот согласился. Брюки сменить Яшке не удалось, потому как были окровавлены шаровары у николаевского мужика, да и лишний раз шевелить ногу с оторванной икрой не хотел он. К другим Яшка пока не хотел обращаться.
В пятом часу дня, когда вся белая рать захлебывалась в победном торжестве, растворились главные двери вокзала со стороны перрона и вошел есаул Смирных с двумя казаками. Яшка тут же исчез в служебном коридоре. А казаки, отсчитав десяток раненых, среди которых были и такие, что могли двигаться лишь с посторонней помощью, вывели их и снова заперли дверь.
— Куда ж эт повели-то их? — вопрошал Яшка, вернувшись к своим.
— Поизгаляются да прикончат, — уныло, как о само собою разумеющемся, отозвался николаевский мужик. — Чего ж ты, не знаешь есаула Смирных, что ль?
— Слыхал об таком, да неужели так вот сразу и прикончат? — усомнился Яшка.
— Не сразу, а поизгаляются сперва, — уточнил мужик. — Палач ведь это несусветный. Крови надо ему непременно.
— А может, на работу их куда повели, — предположил Ромка.
— Да какие ж они работники! — возмутился мужик непонятливости безусых парней. — Ты вот много наработаешь со своей куклой? Ежели для работы, подобрали бы поздоровше. А ежели для допросу, опять же выбор какой-то сделали бы, фамилии нужные назвали. А то вишь, как баранов из хлева на убой, отсчитали да повели.
Хоть и не хотелось верить в страшные слова мужика, да по рассудку-то выходило именно так. А кровожадность этого есаула уже известна была в округе. На всякий случай Яшка нырнул в заветный служебный коридор, примеривая свой ключ ко всем дверям. А в это время в вокзале объявился Родион Совков и, приглядываясь к раненым, пошел по проходу от одних дверей к другим.
— О! — воскликнул он, увидев Романа. — Да тут мой шуряк мается. Надо бы избавить его от мук.
— Пи-ить! — не зная что ответить и предчувствуя недоброе, пропищал побелевший Ромка.
— Щас будет тебе питье, — пообещал Родион, утягивая под усы ехидную улыбку, и вышел скорыми шагами, оставив незапертой дверь.
Находясь за выступом косяка ближней двери в коридоре, Яшка слышал все это.
А николаевский мужик, вздохнув,заметил:
— Не к добру, кажись, этот зятек тут, парень.
— Рома, Ром! — подскочив, зашептал Яшка. — Ползи вон к третьей двери налево! Ползком ползи, чтоб не маячить нам тута перед народом.
Ромка без лишних слов двинулся в указанном направлении. И Яшка туда же нырнул. Сперва хотел захватить шинели, да передумал, пусть на месте лежат. Устроились они в маленькой комнатке, где стояли стол, два стула да большущий глухой деревянный шкаф. На столе, кроме чернильного прибора, красовался еще тонкий графин с водой и рядом — граненый стакан.