Тихий гром. Книга четвертая
Шрифт:
Сыщики на этот раз сменили тактику. Понаведавшись ко всем разыскиваемым и никого не найдя, они завалились к Прошечке на ночлег. А подводу свою отправили с кучером в Бродовскую. Наказали ему, чтобы пошумел погромче, пока из хутора выезжает. У хозяина потребовали выпивки и закуски вволю.
Закуски наготовила им Полина. С выпивкой вышло похуже. Уперся Прошечка напрочь — нету! — и все тут. После смерти Катерины постарел он враз и душою отмяк вроде бы. Но порою, становясь прежним, не щадил никого, будь перед
— Ты поищи, поищи, Прокопий Силыч, — неотступно наседал Красновский. — В лавке-то поищи.
— Э, черт-дурак! Да что ж я не знаю, что ль, чего у мине в лавке есть! Мыши там одни. Торговать нечем. Я уж не помню, когда и заходил туда.
— Ну, хоть самогонкой угостил бы. Кто же так гостей встречает?!
— Не гости вы, а черти-дураки!.. Н-на! — швырнул он связку ключей на стол. — Иди да сам ищи, коль охота!
Была у Прошечки самогонка и вовсе не под замком даже. Но гости непрошеные раздражали его. Вот-вот взбесится и погонит их прочь. Никого не боится он.
— Ладно, — примирительно сказал Красновский, крутанув колечко темного уса, — сходи, Прокопий Силыч, к Чулку, там наверняка есть.
— Еще чего! Мальчик я тебе, что ль, черт-дурак, ночей по дворам бегать! Да она хоть и есть у его, нешто он так и выложит — на?!.. Сам иди, коль выпить загорелось.
Самогонки добыли и кутили изрядно. Прошечку в компанию звали — не поддался он соблазну. О деле за весь долгий вечер ни слова не проронили, так что хозяин и подозревать не мог, что они собираются делать. Для чего отправили свою подводу и остались тут на ночь? Не ради ли того, чтобы покутить?
Утром гости проснулись раным-ранехонько. Даже завтракать не стали, а велели Прошечке поскорее закладывать в розвальни его любимого Савраску да гнедую еще пристегнуть сбоку. Прошечка завозражал было, но ему объяснили, что это не вчерашняя самогонная просьба, а приказ власти в военное время. И даже не сказали сразу-то, куда их придется везти.
За плотиной повернули в сторону Бродовской, а когда миновали Шлыковых, велели придержать коней и ехать шагом. Завертелись догадки в голове у возницы. Начал он понимать что к чему.
Невысоко над хутором висела одинокая стылая луна. Небо подернуто было тонкими, перистыми, чуть-чуть розоватыми облаками. Седой безветренный мороз глухо давил на землю. Весь воздух был пронизан мельчайшими сверкающими искрами. Хутор еще спал. Только в доме у Кестера одно окно светилось.
Когда дорога повернула на выезд, виден стал огонек и у Даниных.
— Стой! — негромко скомандовал атаман.
Все уставились в освещенное окошко, чуть не доверху задернутое цветастой занавеской. Невидимый за простенком, кто-то курил, выпуская густые клубы дыма.
— Дойди-ка, Прокопий Силыч, глянь. Уж не сам ли хозяин домой пожаловал.
— Да ведь баушка же у их курит, — недовольно ворчал Прошечка, выбираясь из розвальней и понимая, что теперь не уйти Виктору Ивановичу, ежели он дома. Хлипкой калиткой сердито хлопнул и в сенцах нарочно потопал,
Матильда Вячеславовна, сидя за столом, курила. Анна, держа лучины в руке, видимо, намерилась растопить печь. А Виктор Иванович, молча поднявшись с лавки, большими шагами устремился к порогу и встал над лоханкой. Густая черная кровь хлынула у него изо рта. Он давился ею, задыхался, изредка взглядывая на вошедшего мрачно потемневшими глазами.
— Ты бы схоронился куда, Виктор Иванович, — жалобно и как-то непривычно застенчиво молвил Прошечка. — С улицы-то видно ведь. Атаман и милиционер там…
Ему никто не ответил, и Прошечка, надавив лопатками на дверь, вышел.
— Ну и чего ты там узрел? — спросил Красновский, когда Прошечка подошел к саням и взялся было за вожжи.
— Бабка и курит как раз, — ответствовал Прошечка.
— А чем Виктор Иванович занят?
— Да я его не заметил, — собираясь тронуть коней, отвечал возница.
— Стой! — прикрикнул на него атаман, шустро выскочив из саней. — И ты, выходит, краснеть зачал, Прокопий Силыч. Мы отсель и то видели, а он там был и не заметил!
Красновский первым нырнул в калитку, за ним — атаман и писарь. В избе пробыли недолго, минут пять. Виктора Ивановича, одетого в распахнутый старенький полушубок и бараний треух, вывели под руки, будто пьяного. Рот он зажимал какой-то большой темной тряпкой. Усадили в середину саней, а сопровождающие плотно вокруг разместились.
Покосился на них Прошечка, скрипнул зубами и, трогая коней, съязвил:
— Чего ж вы его не связали-то, черти-дураки! Ведь выскочит да убежит.
— Тебя не спрашивают, ты и не сплясывай. Твое дело погонять! — окрысился на него Красновский. — Может, рядом с ним захотелось, дак тебя свяжем и сдадим вместе. Поворачивай на городскую дорогу!
Умолк Прошечка, загораживая Виктора Ивановича от встречного колючего ветерка. Только в последние месяцы начал он понимать этого человека, ничего не нажившего для себя за сорок девять лет опасного и неприютного житья на свете. Вспомнил, как честил Виктора Ивановича, безмозглым дураком обзывал, когда тот землю продал и дом, а сам в балаган залез с семьей. Не пил, не гулял, для хозяйства почти ничего не покупал, а деньги такие улетели!
Прошечке даже неловко сделалось отчего-то, совестно перед этим человеком. Ведь это ж какую надо иметь веру в свое дело, чтобы отдать за него все без остатка! И сыновья на том же алтаре сгорели, и здоровье. А теперь везет он свою непокорную и непокоренную голову — больше ничего не осталось у него. Не всякий на такое способен!
И вдруг этот человек, до недавних пор мало приметный, показался Прошечке могучим великаном. Будто даже спиной ощутил он эту величину, завозился в тулупе и, прижав рукой одну сторону высокого воротника, обернулся и стрельнул взглядом по обреченному. Ни сожаления о случившемся, ни тени страха не обнаружил в потемневших глазах арестованного.