Тихий омут
Шрифт:
— Конечно, — успокаивающе сказала она.
Они помахали друг другу руками, одновременно сказали: «Пока», — Вера подождала, когда бродячий джип скроется за углом, увозя Витьку, Сашкиного сына, к дяде Косте, Сашкиному брату, и осталась стоять на крыльце в тяжелых раздумьях. Раздумья были тяжелые, как кирпичи. Целая груда кирпичей, и она стоит в этой груде, боясь пошевелиться, чтобы кирпичи не обрушились, не придавили ее совсем, а шевелиться надо, надо сложить из этой бесформенной груды что-нибудь логичное, стеночку какую-нибудь ровную, и посмотреть на нее со
Да что ж это такое — она все время удирает! Даже со стороны это уже заметно. Причем — даже детям! Особая примета: «чуть шевельнешься — а она ка-а-ак прыгнет в сторону»…
Черт с ними, с тяжелыми размышлениями. Как-нибудь потом она все это обдумает, проанализирует, сложит логичную стеночку, пронумерует кирпичи, а потом… ну, например, пнет ее так, чтобы в пыль разлетелась. Или перемахнет через нее, или обойдет, или повернет назад и уйдет, не оглядываясь. Удерет, не оглядываясь. Но это потом. А сейчас она пойдет к Сашке. Во-первых, потому, что ребенку пообещала. А во-вторых… Нет, это уже совершенно не важно. Достаточно и «во-первых».
Вера повернулась и пошла назад в отделение, и вся груда кирпичей потянулась за ней, сама собой, складываясь в логичную стеночку: это был страх.
Глава 5
Говорят: понедельник — день тяжелый. Какое дремучее суеверие! Весь цивилизованный мир знает, что тяжелый день — это пятница. И только мы продолжаем упорствовать в своем заблуждении. А то, что она немножко проспала — так это не потому, что сегодня понедельник, а потому, что вчера было воскресенье. Воскресенье — день веселья…
Вера подхватилась с постели и по привычке потянулась к туалетному столику за гантелями. Раз уж побегать сегодня не успеет — так хоть гантелями помашет… Здрасте вам, а где гантели-то? А, ну да, она же еще позавчера решила, что на туалетном столике в спальне у женщины должны находиться какие-нибудь приличные вещи… Вера погладила деревянную фигурку по граненой спинке, поймала краем глаза движение в зеркале, подняла взгляд — и удивилась. Она никогда не видела в зеркале своего улыбающегося отражения. А ничего себе, хорошенькая… Вся такая серенькая-серенькая, даже глаза, личико немножко беленькое, а носик розовый… Ну, не носик, а ротик. Все равно — вылитая Пушка.
Вера хихикнула, подмигнула своему улыбающемуся отражению и пошла искать гантели. Не без труда вспомнила, что прошлый раз сунула их в горшок с королевской бегонией, вынула, мимоходом виновато погладив шершавые разлапистые листья, и отправилась на лоджию. Минут пятнадцать в хорошем темпе приседала там, прыгала, наклонялась в разные стороны, махала руками-ногами, и наконец решила, что устала больше, чем за обычную утреннюю пробежку, ну и хватит уже. Экзамены с девяти, а еще поесть надо, под душиком сполоснуться, одеться…
Она как раз вылезла из-под душа, когда зазвонил телефон. На домашний телефон в такое время обычно звонила только мама, особенно когда случалось что-то неприятное, и Вера затревожилась. Выскочила
— Ты что так долго не отвечала? — с интересом спросил Сашка. — Спишь еще, да? Я тебя разбудил? Ты, наверное, из-под одеяла выскочила — и к телефону помчалась? Прямо в чем мать родила?
— Господи, как ты меня напугал, — с облегчением сказала Вера. — Я думала, что у мамы что-то случилось… Ничего себе — спишь! Мне уже уходить скоро! Я из-под душа выскочила, а не из-под одеяла!
— Ну, тогда точно в чем мать родила… Хотя кто тебя знает. Я помню, ты в речке, например, одетая плавать любишь. Вообще-то не то, чтобы совсем одетая… Скажем, частично одетая. А сейчас?
— Сашка, я опоздаю из-за тебя! — Вера старалась говорить сердито, а сама в панике заматывалась в полотенце, как будто ее кто-то мог увидеть.
— Вытирайся спокойно, — великодушно разрешил он. — Я не смотрю… Особо не спеши. Николаич тебя довезет. Говорит, минут через десять заедет. Если не успеешь обсохнуть — он подождет.
— А откуда он знает… ах, да, он же меня подвозил уже… Спасибо, конечно, но я хотела пешком пройтись. Я сегодня не бегала.
— Молодец, — похвалил он. — То-то у меня на душе спокойно с утра… Ты одна больше не бегай. Тебе без охраны нельзя. Ты подожди, пока у меня нога заживет. Договорились?
— Договорились. Заживай скорей. Пока, а то опоздаю сейчас…
— Ты что?! — возмутился он. — Что значит «пока»? Ты же не сказала, когда придешь! Я давно с тобой поговорить хотел, а все никак… не удается.
— Не удается! — Вера просто слов не находила. — Поговорить не удается! А нечего было… а не надо было…
— Что, действительно не надо было? — хитрым голосом спросил Сашка и засмеялся.
И она засмеялась, бросила трубку опять на постель и принялась крепко растираться жестким полотенцем, придирчиво разглядывая себя в зеркале. Никаких следов ожогов ни на руках, ни на плечах, ни на шее, ни на спине, ни на талии, ни на ногах, ни на… Нигде никаких следов, так что одно из двух: либо полотенцем она растерлась до повышения температуры, либо у нее все-таки невроз сформировался. Либо третье: так должно быть. То есть именно так и бывает, просто она ничего не знала об этом…
Интересно, а Сашка знал, что так и должно быть? Вчера, когда она вернулась в его палату, волоча за собой весь свой страх, ей на миг показалось, что он тоже боится. Он ждал ее прямо за дверью, стоял на одной ноге, держась за стену, и взгляд у него был тревожный.
Не то, чтобы откровенно испуганный, но был там какой-то страх, был.
— Больной, вы почему режим нарушаете? — Вера прикрыла за собой дверь. Повернулась к нему. — Вас что, каждый раз на руках в кровать относить?
Сашка отпустил стенку, уцепился за Веру, как утопающий за соломинку, и смущенно признался: