Тилль
Шрифт:
— И было у нее три дочери, — рассказывает Неле. — И была у них гусыня. И снесла она златое яйцо.
— Какое-какое?
— Золотое.
— Ты сказала златое.
— Это то же самое. Старшие дочери были совсем не похожи на младшую: они были злые, с черной душой, но красавицы. А младшая была добрая, и душа у нее была белая как снег.
— И тоже красавица?
— Самая из них прекрасная. Хороша как божий день.
— Как божий день?
— Да, — сердито говорит она.
— А он хорош?
— Очень.
— Божий день?
— Лучше некуда. И вот злые сестры заставляли младшую работать и работать
— А до этого где яйцо было?
— Не знаю, лежало где-то.
— Так все время и лежало?
— Да, так и лежало.
— Золотое яйцо? И никто его не стащил?
— Это сказка!
— Ты ее сама придумала?
Неле молчит. Она не видит смысла в этом вопросе. В лесных сумерках силуэт мальчика еще тоньше — он идет, чуть пригнувшись, вытягивая голову вперед, тощий как жердь, как ожившая деревянная фигурка. Сама ли она придумала сказку? Она не знает. Ей так часто рассказывали сказки, мать рассказывала, и тетка, и другая тетка, и бабушка, про мальчиков-с-пальчик и златые яйца, и волков, и рыцарей, и ведьм, и добрых и злых сестер, что теперь она сама может рассказывать, не думая: стоит только начать, как все идет само собой, и части складываются в целое, то так, то эдак, вот сказка и готова.
— Ну, давай дальше, — говорит мальчик.
Пока Неле рассказывает, как мальчик-с-пальчик превратил добрую сестру по ее просьбе в ласточку, чтобы она могла улететь в страну Шлараффию, где все хорошо и никто не ведает голода, она замечает, что лес вокруг становится все гуще. Вообще-то они должны были приближаться к городу Аугсбургу — да только не похоже на это.
Пирмин останавливается. Поворачивается вокруг своей оси, принюхивается. Что-то привлекло его внимание. Он наклоняется и вглядывается в ствол березы, в черно-белую кору, в отверстие от сучка.
— Что там? — спрашивает Неле и сразу же пугается своей неосмотрительности. Она чувствует, как мальчик замирает рядом с ней.
Пирмин медленно поворачивает к ним свою большую шишковатую лысую голову. Его глаза враждебно блестят.
— Рассказывай дальше, — говорит он.
На Нелиных руках и ногах все еще ноют те места, где он ее ущипнул, и плечо болит еще почти что так же, как четыре или пять дней назад, когда он ловко вывернул ей руку за спину. Мальчик попытался тогда за нее заступиться, но Пирмин так пнул его ногой в живот, что он до вечера не мог выпрямиться.
И все же Пирмин пока ни разу не зашел слишком далеко. Он делал им больно, но не слишком больно, и сколько он ни хватал Неле, ни разу не касался ее выше колена или ниже пупка. Он знает, что они могут в любой момент сбежать, и держит их так, как может: учит тому, чему они хотят учиться.
— Рассказывай дальше, — говорит он. — Еще раз просить не стану.
И Неле, все еще гадая, что он увидел в той дыре от сучка, принимается рассказывать, как мальчик-с-пальчик подлетает на ласточке к воротам Шлараффии, перед которыми стоит охранник ростом с башню. Он говорит: «Здесь не знают голода и жажды, да только вам сюда вход закрыт!» Они просят его и умоляют, но он не ведает пощады, у него каменное сердце, оно лежит в его груди тяжелым грузом и не
Неле умолкает. Оба слушателя смотрят на нее и ждут.
— И что дальше? — спрашивает Пирмин.
— Так он их и не впустил, — говорит Неле.
— Так и не впустил?
— У него было каменное сердце!
Пирмин секунду смотрит на нее в упор, потом смеется, отворачивается, идет дальше. Дети следуют за ним. Скоро ночь, у них двоих кончились запасы, а Пирмин почти никогда с ними не делится едой.
Обычно Неле лучше переносит голод, чем мальчик. Она представляет себе, будто боль и пустота внутри к ней не относятся, будто они чужие. Но сегодня лучше справляется он. Его голод становится чем-то легким, голод бьется внутри, парит в воздухе; еще немного, кажется ему, и он взлетит. Они идут за Пирмином, и мальчик думает об уроке, который тот дал им утром: как изобразить человека? Как научиться взглянуть кому-то в лицо и сразу превратиться в него — так же держаться, говорить тем же голосом, смотреть тем же взглядом?
Люди больше всего это любят, громче всего над этим смеются, только делать это надо уметь, если взяться, не умея, выйдет дрянь. «Чтобы кого-то изобразить, чурбан ты стоеросовый, безмозглый ты мальчишка, бревно ты гнилое, нужно не просто стать на него похожим, а стать на него более похожим, чем он сам, он-то может себе позволить быть каким угодно, а ты должен стать им целиком и полностью, а если не можешь, то бросай это дело, возвращайся на папину мельницу и не трать время Пирмина попусту!
Смотреть надо уметь, понял? Это самое главное: смотри! Смотри и понимай людей. Это нетрудно. Люди просты. Они не хотят ничего особенного, просто каждый хочет на свой манер. И если ты поймешь, на какой манер человек чего-то хочет, то надо только точно так же захотеть, а тело уж само подстроится, и голос сам изменится, и глаза будут смотреть как надо».
Конечно, нужно упражняться. Без этого никак. Упражняться, упражняться, упражняться. Так же, как когда учишься ходить по канату или на руках, или жонглировать, так же, как тебе долго еще нужно упражняться, пока ты не сможешь удержать в воздухе шесть мячей сразу: все время нужно упражняться, и чтобы рядом был учитель, который тебе не спустит с рук ни единой ошибки, сами себе-то мы все спускаем с рук, с собой-то мы добренькие, так что нужен учитель, чтобы давал тебе пинки и подзатыльники, и смеялся над тобой, и говорил тебе, что ты бездарь и никогда не справишься.
Мальчик так погрузился в мысли о том, как изображать людей, что почти забыл о голоде. Он представляет себе Штегеров, и кузнеца, и пастора, и старую Ханну Крелль, о которой он раньше не знал, что она ведьма, но теперь, когда узнал, многое лучше понимает. Он представляет себе их одного за другим, как они держатся и говорят; он опускает плечи, втягивает грудь, беззвучно движет губами: «Помоги с молотком, мальчик, вбей гвоздь», — и когда он поднимает руку, та чуть дрожит от подагры.
Пирмин останавливается и велит им собрать сухих веток. Они понимают, что это дело безнадежное: после трех дней дождя влага пробралась повсюду, ничего не пощадила, нет в лесу ничего сухого. Но Пирмина лучше не злить, и вот они нагибаются и ползают по земле туда и сюда, и заглядывают в кусты, и делают вид, что ищут.