Тилль

Кельман Даниэль

— Вы хотите денег?

— И денег тоже.

— Я дам вам поддержку Англии.

— Из-за жены твоей, что ли? До сих пор толку от нее не видно было. Плевать они на тебя хотели. Ты меня за дурака держишь? Думаешь, я поверю, что ты свистнешь, и англичане примчатся?

— Если ко мне вернется Курпфальц, то я снова возглавлю протестантскую фракцию империи, и они послушаются меня.

— Черта лысого ты возглавишь.

— Да как вы…

— Молчи и слушай, бедняга. Ты взял и все поставил на кон — это хорошо, это мне нравится. Играл и проиграл, и заодно начал эту лихую войну. Всякое бывает. Некоторые рискуют и выигрывают. Я, например. Маленькая страна, маленькая армия, в империи протестантское

дело вроде проиграно. Кто советовал мне поставить все на одну карту, собрать войско и двинуться в германские земли? Да никто! «Не делай этого, не надо, у тебя нет шансов», — все так говорили, а я сделал и победил, скоро буду в Вене и оторву уши Валленштейну. И император станет передо мной на колени, и я скажу: «Хочешь оставаться императором? Тогда делай, что Густав Адольф прикажет!» А могло бы все кончиться иначе. Мог бы я сейчас в гробу лежать. Мог бы плыть в лодчонке какой-нибудь к дому по Балтийскому морю, грести и плакать. И настоящий мужчина, будь он хоть сто раз силен, умен и бесстрашен, все равно может проиграть. А случается, что и такой, как ты, выигрывает. Всякое бывает. Я рискнул и выиграл, ты рискнул и проиграл, что ж тебе после было делать? Разве что повеситься, но это дело на любителя, да и грех это. Вот ты и живешь дальше. А раз так, надо же тебе чем-то заниматься. Вот ты и пишешь письма, и просишь, и требуешь, и приезжаешь на аудиенции, и говоришь, и торгуешься, будто ты кто-то, а ты уже никто! Никогда Англия не пришлет тебе войск. Никогда уния тебе не поможет. Братья по империи бросили тебя на произвол судьбы. Вернуть тебе Пфальц может только один человек, и это я. А от меня ты его получишь в лен. Если встанешь передо мной на колени и поклянешься мне в повиновении как своему сюзерену; Что скажешь, Фридрих? Что решишь?

Густав Адольф скрестил руки и посмотрел королю в лицо. Его взъерошенная борода дрожала, грудь поднималась и опускалась; король слышал его дыхание.

— Мне нужно время на размышление, — с трудом проговорил король.

Густав Адольф рассмеялся.

— Не ожидаете же вы…

Король прокашлялся — он не знал, как продолжить фразу, потер лоб, заклиная себя не терять снова сознание, только не сейчас, ни в коем случае не сейчас, и начал сначала:

— Не ожидаете же вы, что я приму подобное решение, не…

— Вот именно, что ожидаю. Когда я созвал своих генералов и приказал атаковать, и будь что будет, ты думаешь, я перед этим долго размышлял? Думаешь, с женой советовался? Молился, думаешь? Нет, я себе сказал: «Возьму и решу», и решил, и сразу забыл, почему решил, и неважно это, решено — так решено! И вот уже передо мной стояли мои генералы и кричали: «Виват!», а я им сказал: «Я — Лев Севера!» Это мне так в голову пришло.

Он постучал себя по лбу.

— Вот просто взяло и пришло. Я и не думал ничего, само собой вышло. Лев Севера! Это я. Так что давай, скажи Льву «да» или скажи Льву «нет», только не трать попусту мое время.

— Мой род обладает территориальным суверенитетом над Курпфальцем и свободным имперским статусом с…

— И ты, значит, думаешь, что не можешь быть первым в своем роду, кто примет Курпфальц в лен от шведа. Но ты сам увидишь — со мной можно отлично ужиться. Налоги будут не слишком обременительные, а если тебе неохота ездить в Швецию на мой день рождения, пошлешь канцлера. Я тебя не обижу. Давай, по рукам, не будь ботинком!

— Ботинком?

Король не был уверен, не ослышался ли он. Где этот швед учил немецкий?

Густав Адольф протянул руку, его маленькая мясистая ладонь маячила перед грудью короля. Только пожать ее — и он снова увидит гейдельбергский замок, холмы и реку, тонкие лучи солнца, падающие сквозь плющ в колоннаду, увидит залы, в которых вырос. И Лиз снова

заживет, как ей пристало, у нее будет вдоволь камеристок и мягчайшего белья, и шелков, и немигающих восковых свечей, и преданных придворных, знающих, как беседовать с королевой. Он мог все вернуть. Все стало бы как раньше.

— Нет, — сказал король.

Густав Адольф склонил голову набок, будто не расслышал.

— Я король Богемии. Я курфюрст пфальцский. Я ни от кого не приму в лен то, что мне принадлежит по праву. Мой род старше вашего, и вам, Густав Адольф Ваза, не следует ни говорить со мной в таком тоне, ни делать мне столь постыдного предложения.

— Доннерветтер, — сказал Густав Адольф.

Король повернулся к нему спиной.

— Погоди!

Король, направившийся было к выходу, остановился. Он знал, что разрушает этим весь эффект, и все же не мог иначе. В нем загорелась искорка надежды, и ее не удавалось потушить: вдруг он так впечатлил шведа твердостью характера, что тот сделает ему другое предложение. «А ты все же настоящий мужчина, — скажет он, — я в тебе ошибался!» «Да нет», — подумал король. Ерунда. И все же он остановился и обернулся, ненавидя себя за это.

— А ты все же настоящий мужчина, — сказал Густав Адольф.

Король сглотнул.

— Я в тебе ошибся, — сказал Густав Адольф.

Король сдержал приступ кашля. В груди болело, голова кружилась.

— Ну, иди с Богом, — сказал Густав Адольф.

— Что?

Густав Адольф стукнул его кулаком по плечу.

— Ты молодец. Можешь собой гордиться. А теперь вали, мне войну выигрывать надо.

— Это все? — сдавленно спросил король. — Это последнее слово: иди с Богом?

— Ты мне не нужен. Пфальц мне так или иначе достанется, а Англия, чай, без тебя мне даже скорее поможет, ты им только напоминаешь о старом позоре и проигранной пражской битве. Мне лучше с тобой не связываться, и тебе тоже лучше — не потеряешь лица. Ну, прощай!

Он обнял короля за плечо, подвел его к выходу и поднял полог.

Они вышли в приемную, и все поднялись. Граф Худениц снял шляпу и склонился в глубоком поклоне. Солдаты встали по стойке смирно.

— А это что за тип? — спросил Густав Адольф.

Король не сразу понял, что он о шуте.

— А это что за тип? — эхом отозвался шут.

— Ты мне нравишься, — сказал Густав Адольф.

— А ты мне нет, — сказал шут.

— Смешной. Мне такой пригодится, — сказал Густав Адольф.

— Ты тоже забавный, — сказал шут.

— Что за него возьмешь? — спросил Густав Адольф короля.

— Не советую, — сказал шут. — Я приношу несчастье.

— Правда?

— Смотри, с кем я пришел. Что, везет ему?

Густав Адольф некоторое время смотрел на короля. Тот не отводил взгляда; приступ кашля, который он сдерживал все это время, наконец прорвался.

— Идите отсюда, — сказал Густав Адольф. — Валите скорее, чтобы духу вашего здесь не было. Чтобы я вас в лагере больше не видел.

Он попятился, словно в испуге. Полог с треском опустился, и он исчез.

Король смахнул слезы, выступившие на глазах от кашля. Горло саднило. Он снял шляпу, почесал голову и попытался понять, что произошло.

Произошло вот что: все было кончено. Он никогда больше не увидит родину. И Прагу тоже. Он умрет в изгнании.

— Пойдем, — сказал он.

— До чего вы договорились? — спросил граф Худениц. — Чем дело закончилось?

— После, — ответил король.

Несмотря ни на что, он почувствовал облегчение, когда лагерь наконец остался, позади. Воздух становился все чище. Высокое синее небо стояло над ними, вдали возвышались холмы. Граф Худениц снова спросил, до чего они договорились и стоит ли рассчитывать на возвращение в Прагу, но, когда король промолчал, он оставил его в покое.