Тилль
Шрифт:
Щеки Флеминга раскраснелись, борода растрепалась, глаза блестели.
— Кто начинает фразу на немецком языке, тому следует заставить себя ее на немецком языке и окончить!
— Причинять боль животным — не противоречит ли это Божьей воле? — спросил Олеарий.
— С чего бы? — нахмурился Кирхер. — Божьи твари ничем не отличаются от иных созданных Господом вещей. Животные суть тонко устроенные машины, состоящие из еще более тонко устроенных машин. Какая разница, извлекаю я звук из водяного столба или из котенка? Вы же не будете утверждать, что животные имеют
— Мальчиком я пел в хоре в Лейпциге, — сказал Флеминг. — Каждое утро в пять часов мы стояли в церкви Святого Фомы и пели. Каждый голос должен был следовать собственной мелодической линии, а кто фальшивил, получал порцию розог. Трудно было, но однажды утром, я помню этот момент, мне открылось, что такое музыка. А затем, научившись искусству контрапункта, я понял, что такое речь. И как творить поэзию: надо позволить речи делать, что она желает. «Gehen» и «sehen», «Schmerz» и «Herz». «Прийти» и «увидеть», «боль» и «сердце»: немецкая рифма состоит из вопросов и ответов. «Pein» и «Sein», «страдание» и «бытие». Рифма — это не случайное созвучие. Она возникает там, где сходятся мысли.
— Хорошо, что вы разбираетесь в музыке, — сказал Кирхер. — Я имею при себе ноты мелодий, охлаждающих драконью кровь и усмиряющих драконьи чувства. Вы играете на валторне?
— Плохо.
— На скрипке?
— Прилично. А откуда у вас эти мелодии?
— Я сочинил их, следуя строжайшим научным правилам. Не беспокойтесь, вам не придется самому музицировать перед драконом, мы найдем для этого музыкантов. Уже по соображениям общественного положения ученым мужам не приличествует браться за инструменты.
Олеарий прикрыл глаза. Перед его внутренним взором возник ящер высотой с башню, вздымающийся в поле; «Пережить все опасности, — подумал он, — и погибнуть так…»
— Ваш энтузиазм похвален, молодой человек, — говорил Кирхер, — но у немецкого языка нет будущего. Во-первых, германская речь некрасива, вязка и нечиста, пригодна лишь для неграмотной немытой черни. Во-вторых, для столь долгого и трудоемкого роста просто нет времени. Через семьдесят шесть лет окончится железный век, землю охватит огонь, и Господь снизойдет в сиянии своем. Не нужно быть великим астрономом, чтобы это предсказать. Достаточно простой математики.
— А что это за дракон? — спросил Олеарий.
— Вероятнее всего, очень древний татцельвурм. Я не столь сведущ в драконтологии, как мой покойный ментор Тесимонд, но по дороге в Гамбург мне являлись в небесах многажды закрученные мушиные облачка — явный знак. Бывали ли вы в Гамбурге? Удивительно, город совершенно не подвергся разрушениям.
— Облака? — переспросил Флеминг. — Каким образом дракон может вызвать…
— Не вызвать! Закон аналогии. Как вверху, так и внизу. Облако напоминает муху, отсюда название «мушиное облачко». Татцельвурм напоминает червя, «Wurm», отсюда название — «татцельвурм». Червь и муха суть насекомые! Понимаете теперь?
Олеарий опустил голову на сложенные руки. Его несколько укачало. В Московии он провел в
— А после, когда мы усмирим дракона? — спросил Флеминг. — Если нам удастся его найти и поймать, что тогда?
— Тогда мы сцедим его кровь. Столько, сколько влезет в бурдюки. Я привезу кровь в Рим и с помощью ассистентов переработаю ее в медикамент против Черной Смерти, каковой будет отправлен Папе Римскому, императору и католическим правителям…
Он помедлил.
— …а также, возможно, наиболее достойным из правителей протестантских. Кому именно, подлежит обсуждению. Может быть, таким образом будет окончена война. Было бы справедливо, если бы не кто иной как я, с Божьей помощью, прекратил сие кровопролитие. Вас обоих я надлежащим образом упомяну в своей книге. Собственно, я это уже осуществил.
— Вы нас уже упомянули?
— Для экономии времени я написал соответствующую главу еще в Риме. Гульельмо, она у вас при себе?
Секретарь, кряхтя, нагнулся и принялся рыться под сиденьем.
— Что касается музыкантов, — сказал Олеарий. — Я бы предложил обратиться в бродячий цирк, что сейчас в Гольштейнской пустоши. О нем много говорят, люди издалека приезжают поглядеть. Наверняка там и музыканты найдутся.
Секретарь выпрямился, раскрасневшись и добыв из-под сиденья стопку бумаги. Он покопался в ней некоторое время, высморкался в нечистый платок, вытер им же лысину, тихо попросил прощения и начал зачитывать из манускрипта. Латынь в его устах звучала по-итальянски напевно, и он несколько жеманно отбивал пером такт.
— В сопровождении достойных немецких ученых я незамедлительно отправился в путь. Обстоятельства были не на нашей стороне, царила непогода, да и война, хоть и отшумела уже в этих краях, все же насылала порой свои шторма, суля нам встречи с мародерами и шайками разбойников, равно как и со злонамеренными зверями. Однако я, не досадуя на судьбу, доверился Господу, что до сих пор всегда защищал верного слугу своего, и вскоре обнаружил дракона, коего удалось усмирить и одолеть благодаря знанию верных для того методов. Его теплая кровь послужила основой для многих моих предприятий, описываемых на других страницах сего труда, в числе же прочего помогла уберечь людей великих, высоких и достойных от гибельной моровой язвы, столь долго терзавшей христиан, дабы впредь она губила лишь только простой народ. Когда же я…
— Спасибо, Гульельмо, достаточно. Разумеется, после «достойных немецких ученых» я вставлю ваши имена. Не благодарите. Я настаиваю. Это мой долг.
Может быть, подумал Олеарий, это и было уготованное ему бессмертие — упоминание в книге Афанасия Кирхера. Его собственный отчет о путешествии забудется почти так же быстро, как стихи, которые время от времени отдает в печать бедняга Флеминг. Прожорливое время уничтожает почти все, но это будет ему не по зубам. Сомнений не было: пока стоит мир, будут читаться труды Афанасия Кирхера.