Тилль
Шрифт:
— Но не можем же мы просто бросить лошадей, — сказал король.
— Не волнуйся, — сказал шут, — они не успеют замерзнуть. Их раньше съедят.
Король закашлялся. Шут подхватил его слева, повар справа, и они тяжело зашагали вперед.
— Куда мы идем? — спросил король.
— Домой, — сказал повар.
— Я понимаю, — сказал король, — но сегодня. Сейчас. В этом холоде. Куда мы идем?
— В половине дня пути к западу вроде бы деревня, где еще есть люди, — сказал повар.
— Точно никто не знает, — сказал шут.
— Полдня
Король закашлялся. Кашляя, он ступал по снегу; ступая, он кашлял; он кашлял и ступал, и кашлял, и удивлялся, что грудь почти перестала болеть.
— Мне кажется, я выздоравливаю, — сказал он.
— Конечно, — сказал шут. — Сразу видно. Вы обязательно выздоровеете, ваше величество.
Король почувствовал, что упал бы, если бы его не подхватили шут и повар. Сугробы стояли все выше, все труднее было держать глаза открытыми на ледяном ветру. Он услышал собственный голос, в третий раз спрашивающий: «А где Худениц?» Болело горло. Повсюду снежинки, даже если закрыть глаза: мерцающие, танцующие, кружащиеся точки. Он вздохнул, ноги подкосились — никто его не поймал, снег мягко принял тело.
— Нельзя же его здесь бросить, — услышал он голос над собой.
— Но что делать?
Руки потянулись к нему, потащили его вверх, а потом ладонь почти нежно провела по его лбу, напомнив ему самую добрую из вырастивших его нянек, тогда, в Гейдельберге, когда он был еще только принцем, а не королем, и все еще было хорошо. Ноги ступали по снегу, а когда он на секунду открыл глаза, то увидел совсем рядом контуры сломанных крыш, пустые окна, разрушенный колодец. Людей не было.
— Внутрь нельзя, — услышал он. — Крыши сломаны, и к тому же там волки.
— Но снаружи мы замерзнем насмерть.
— Мы с тобой не замерзнем, — сказал шут, — ты да я.
Король огляделся. И правда, повара не было видно; он был вдвоем с Тиллем.
— Он решил пойти другой дорогой, — сказал шут. — Обижаться тут не на что. В такую метель каждый заботится о себе.
— Почему мы не замерзнем?
— У тебя слишком сильный жар, чтобы замерзнуть. Холод тебе не страшен, ты умрешь раньше.
— Отчего умру? — спросил король.
— От чумы.
Король помолчал. Потом спросил:
— У меня чума?
— Бедняга, — сказал шут. — Бедный Зимний король, да, чума. Много дней уже. Ты не заметил бубоны на горле? Когда вдыхаешь, разве не чувствуешь?
Король вдохнул. Воздух был ледяным. Он закашлялся.
— Если это чума, ты ведь заразишься.
— В такой холод не заражусь.
— Можно мне теперь лечь?
— Ты король, — сказал шут. — Ты можешь делать что хочешь, где хочешь и когда хочешь.
— Тогда помоги мне, я лягу.
— Ваше величество, — сказал шут и подхватил его голову и плечи, помог опуститься на землю.
Никогда еще король не лежал так мягко. Сугробы слабо мерцали, небо уже темнело, но снежинки все еще ярко искрились. Он подумал о бедных лошадях, живы ли они еще. Потом
— Передай ей.
— Разумеется, ваше величество.
Ему не нравилось, что шут был с ним так почтителен, это было неправильно, шут ведь при дворе нужен для того, чтобы ум короля не ослаб от славословии. Он прокашлялся, чтобы сделать шуту замечание, да так и не мог перестать кашлять, и заговорить никак не получалось.
Он ведь хотел что-то сделать? Ах да, письмо Лиз. Она так любила театр, никогда он не мог этого понять. Люди стояли на сцене и делали вид, что они — не они, а кто-то другой. Он улыбнулся. Король без земель, посреди метели, вдвоем с шутом: такого ни в каком спектакле не увидишь, слишком уж глупо. Он попытался сесть, но руки проваливались, и он снова опустился в снег. Что-то он хотел сделать, только что? Вспомнил — письмо Лиз.
— Королева, — сказал он.
— Да, — сказал шут.
— Передашь ей?
— Передам.
Король ждал, но шут все еще над ним не смеялся. А ведь это была его работа! Он рассержено закрыл глаза. К его удивлению, это ничего не изменило: он все еще видел перед собой шута и снег тоже видел. Он почувствовал бумагу у себя в руке, верно, шут ему вставил лист между пальцев, и что-то твердое в другой руке, кажется, угольный грифель. «Мы встретимся снова перед лицом Господа, — хотел написать он, — всю жизнь я любил только тебя», но запутался, забыл, написал это уже или только собирался написать, и кому он пишет, тоже забыл, и вывел трясущейся рукой: «Густав Адольф скоро умрет, теперь я это знаю, но я умру раньше». Но ведь он вовсе не это хотел сказать, речь была вовсе не об этом, поэтому он добавил: «Заботься об осле, я его тебе дарю», но нет, это шуту, вовсе не Лиз, а шут был здесь, ему он это мог сказать прямо сейчас, письмо же было для Лиз. Тогда он решил начать сначала, прижал уголь к бумаге, но было поздно. Рука обмякла.
Оставалось только надеяться, что все важное он уже написал.
Он легко поднялся и пошел вперед. Оглядевшись, он увидел, что они снова втроем: коленопреклоненный шут в своем плаще из телячьей шкуры, король на земле, уже наполовину покрытый снегом, и он сам. Шут поднял глаза. Их взгляды встретились. Шут приложил руку ко лбу и поклонился.
Король попрощался кивком, отвернулся и пошел прочь. Он больше не проваливался в снег и потому двигался легко и быстро.
Голод
— Жила-была одна мать, — рассказывает Неле.
Они уже третий день в лесу. Иногда сквозь лиственную крону пробивается свет, и дождя сквозь нее тоже проливается достаточно, чтобы их вымочить. «Кончится этот лес когда-нибудь или нет», — думают они. Пирмин идет перед ними, почесывая порой проплешину и не оборачиваясь; иногда они слышат, как он бормочет или поет на чужом языке. Они уже достаточно хорошо его знают, чтобы с ним не заговаривать: он может рассердиться, а когда он сердится, недалеко и до побоев.