Тилль
Шрифт:
— Действительно неплохо, — сказал Флеминг.
— Он редко спит, — сказал осел. — Но сейчас вот уснул, и ему снитесь вы.
Голос у него был глубокий и странный, как будто и впрямь исходил не из человеческой гортани.
— Хотите поглядеть представление? Следующее послезавтра. У нас есть огнеед и рукоходец, и монетоглотатель. Это я. Дайте мне монет — я проглочу. Хотите поглядеть? Любую проглочу, какую ни дадите. Есть танцовщица, есть актриса-прима, есть дева, которую закапывают в землю на час, а когда выкапывают, она жива и свежа. И танцовщица есть, я говорил? Танцовщица, прима и дева — это все одна и та же. И самый лучший канатоходец у нас есть, это наш премьер. Только
— И чревовещатель у вас есть, — сказал Олеарий.
— Экий ты смышленый, — сказал осел.
— А музыканты найдутся? — спросил Кирхер, осознавая, что беседа с ослом при свидетелях его репутации на пользу не пойдет.
— Само собой, — сказал осел. — Полдюжины. Когда прима танцует с премьером, это гвоздь программы, самое прекрасное во всем представлении, как же без музыкантов?
— Довольно, — сказал Кирхер. — Пусть чревовещатель покажется!
— Вот он я, — сказал осел.
Кирхер закрыл глаза, выдохнул, глубоко вдохнул. Ошибка, все ошибка, путешествие, цирк, все это. Он представил себе покой своего кабинета, свой каменный рабочий стол, книги на полках, чищенное яблоко, которое ассистент подавал ему каждый день ровно в три часа пополудни, красное вино в любимом венецианском хрустальном бокале. Потер глаза, отвернулся.
— Тебе лекаря? — спросил осел. — Мы и снадобьями торгуем. Только скажи.
Это просто осел, напомнил себе Кирхер. Но его кулаки сами собой сжались от ярости. Уже и животные в Германии над ним смеются!
— Разберитесь, — сказал он Олеарию. — Поговорите с этими людьми.
Олеарий посмотрел на него в изумлении.
Но Кирхер уже переступил через кучу ослиного навоза и забрался обратно в экипаж. Он закрыл дверь и задернул занавески. Ему было слышно, как Олеарий и Флеминг говорили снаружи с ослом, наверняка они все вместе над ним потешались, но его это больше не интересовало. Он об этом и знать не хотел. Чтобы успокоиться, он попытался думать египетскими знаками.
Старуха у лохани подняла глаза на направляющихся к ней Олеария и Флеминга, сунула два пальца в рот и пронзительно свистнула. Тут же из палатки вышли трое коренастых мужчин и женщина с каштановыми волосами. Она была не первой молодости, но смотрела ярким, уверенным взглядом.
— Высокие господа почтили нас визитом, — сказала она. — Нечасто такое случается. Желаете поглядеть представление?
Олеарий попытался ответить, но голос отказал ему.
— Мой брат — лучший канатоходец в мире, он был придворным шутом Зимнего короля. Хотите посмотреть?
Голос все еще не слушался Олеария.
— Вы не разговариваете?
Олеарий прокашлялся. Он понимал, что выглядит смешно, но как ни старался, никак не мог открыть рта.
— Конечно, мы бы посмотрели, — сказал Флеминг.
— Вот наши акробаты, — сказала женщина. — Ну-ка, покажите что-нибудь знатным господам!
Тут же один из троих пошатнулся вперед и встал на руки. Второй с нечеловеческой скоростью полез по нему и тоже встал на руки, держась за его ступни, и сразу же по ним обоим полез и третий, встал на ступни второго, вытянул руки к небу, и в то же мгновение вверх вскарабкалась женщина, третий притянул ее к себе и поднял над головой. Олеарий запрокинул голову. Она парила над ним в небесах.
— Еще хотите? — крикнула она сверху.
— С удовольствием, — сказал Флеминг, — но мы здесь не за этим. Нам нужны музыканты, мы хорошо заплатим.
— Его благородие ваш спутник — немой?
— Нет, — сказал Олеарий, — я нет. Не
Она рассмеялась сверху.
— Я Неле!
— Я магистр Флеминг.
— Олеарий, — сказал Олеарий. — Готторпский придворный математик.
— Ты не спустишься? — крикнул Флеминг. — Так неудобно разговаривать!
Как по команде пирамида из человеческих тел рассыпалась. Тот, что был в середине, спрыгнул; тот, что был наверху, скатился вниз; тот, что был в самом низу, сделал кувырок; женщина вроде бы упала, но каким-то образом в полете хаос упорядочился, и все они приземлились на ноги. Флеминг зааплодировал, Олеарий растерянно замер.
— Не хлопайте, — сказала Неле. — Это мы не выступали. Если бы выступали, вам пришлось бы заплатить.
— Мы и хотим заплатить, — сказал Олеарий. — За твоих музыкантов.
— Музыкантов сами спрашивайте. У нас все люди вольные. Захотят уйти с вами — пойдут. Захотят остаться с нами — останутся. В цирке Уленшпигеля работают только те, кто хочет работать в цирке Уленшпигеля, потому что это лучший цирк на свете. Даже урод с нами по собственной воле, лучше места ему не найти.
— Тилль Уленшпигель здесь? — спросил Флеминг.
— Ради него люди съезжаются со всех концов, — сказал один из акробатов. — Я бы отсюда не ушел. Но вы спросите музыкантов сами.
— У нас есть флейтист и трубач, и барабанщик, и скрипач, который играет на двух скрипках сразу. Спросите их. Если они захотят пойти с вами, мы расстанемся друзьями и найдем других музыкантов; в цирке Уленшпигеля всякий мечтает выступать.
— Тилля Уленшпигеля? — снова спросил Флеминг.
— Собственной персоной.
— А ты его сестра?
Она помотала головой.
— Но ты сказала…
— Я знаю, что я сказала, господин хороший. Он и вправду мой брат, да только я ему не сестра.
— Как это? — спросил Олеарий.
— Удивительное дело, правда, господин хороший?
Она посмотрела ему в лицо; ее глаза сверкали, ветер играл ее волосами. У Олеария пересохло в горле, и весь он ослаб так, будто заболел чем-то в пути.
— Не понимаете, да?
Она ткнула одного из акробатов пальцем в грудь:
— Приведешь музыкантов?
Он кивнул, опрокинулся вперед и на руках отправился прочь.
— Один вопрос.
Флеминг показал на осла, который спокойно щипал траву, изредка приподнимая голову и поглядывая на них матовыми звериными глазами.
— Как осел…
— Чревовещание.
— Но где прячется чревовещатель?
— У осла спроси, — сказала старуха.
— А ты кто? — спросил Флеминг. — Ее мать?
— Боже сохрани, — сказала старуха. — Я просто старуха. Никому не мать, никому не дочь.
— Да уж кому-то, верно, дочь.
— Ежели все, кому я была дочерью, поросли травой, то кому же я теперь дочь? Я Эльза Корнфасс из Штангенрита. Сидела себе перед своей лачугой, копала свой огородец, знать ничего не знала, тут явился Уленшпигель да еще вот эта, Неле, и Ориген с телегой, я крикнула, мол, бог в помощь, Тилль! Признала я его, да его и всякий признает. Тут он вдруг за поводья дергает, телега останавливается, а он мне и говорит: «Богу мы с тобой без надобности, езжай лучше с нами». Я не знала, что и думать, говорю ему: «Не след шутить со старухами, во-первых, они бедные да больные, а во-вторых, ну как хворь на тебя наколдуют». А он мне: «Тебе здесь не место. Ты из наших». А я: «Может, и была бы из ваших, да стара стала!» А он: «Все мы стары». А я: «Мне уж помирать скоро!» А он: «Всем помирать скоро». А я: «Вот возьму да и помру в пути, что делать станете?» А он: «Бросим у дороги — кто помер, с тем я больше не дружу». Тут уж я не знала, что ответить, и вот я здесь.