Тилль
Шрифт:
— Объедает нас, — сказала Неле. — Работает мало, спит много, и во всякой бочке затычка.
— Все так, — подтвердила старуха.
— Но память у нее! — продолжила Неле. — Длиннющие баллады знает, ни разу ни строчки не забыла.
— Немецкие баллады? — спросил Флеминг.
— Какие ж еще, — сказала старуха. — Испанскому не обучена.
— Прочти-ка! — сказал Флеминг.
— Заплатите, прочту.
Флеминг принялся рыться в карманах. Олеарий посмотрел наверх, на канат, и на секунду ему показалось, что на нем кто-то стоит, но нет, канат пустым болтался на ветру. Акробат вернулся, за ним шли трое с музыкальными инструментами.
—
— Идти с вами согласны, — сказал второй, — но хотим денег.
— Денег и золота, — сказал первый.
— И немало, — сказал третий. — Послушать желаете?
И не успев дать Олеарию ответить, они встали рядом и принялись играть. Один ударил по струнам лютни, другой раздул щеки и взялся за волынку, третий дробно ударил барабанными палочками, и тогда Неле откинула назад волосы и принялась танцевать, а старуха в ритм музыке начала читать балладу. Она не пела, просто говорила в такт, ритм ее речи вплетался в мелодию. Речь шла о паре влюбленных, которые никак не могли добраться друг до друга, потому что их разделяло море, и Флеминг опустился на корточки рядом со старухой, чтобы не пропустить ни слова.
В экипаже Кирхер держался за голову, спрашивая себя, когда же закончится наконец этот чудовищный шум. Он написал самую важную книгу о музыке, его слух был слишком тонок, чтобы выносить эту народную какофонию. Экипаж показался ему вдруг тесным, сиденье — жестким, а эта вульгарная музыка возвещала веселье, к которому причастны были все на свете, кроме него.
Он вздохнул. Тонкие, холодные солнечные лучи проникали сквозь щели между занавесками. Сперва ему показалось, будто то, что он видит, мерещится из-за головной боли и рези в глазах, и потом только он понял: не мерещится. Напротив него кто-то сидел.
Неужто настал этот час? Он всегда знал, что когда-нибудь ему явится сам сатана, но вот знамений почему-то не было. Серой не пахло, ноги у незнакомца были человечьи, и нательный крест на груди Кирхера не нагрелся. Очевидно, тот, кто сидел напротив него, все же был человеком, хоть Кирхер и не понимал, как он проник в экипаж. Он был невероятно тощ, глаза глубоко сидели в глазницах. На нем был камзол с меховым воротником, а ноги в остроносых туфлях он положил на сиденье — невероятная грубость. Кирхер повернулся к двери.
Человек наклонился вперед, почти нежно положил руку ему на плечо, а другой рукой задвинул засов.
— Хочу тебя кое-что спросить, — сказал он.
— У меня нет денег, — сказал Кирхер. — Ни с собой, ни в экипаже. Деньги там, у секретаря.
— Хорошо, что ты пришел. Я так долго ждал, думал уж, случая так и не представится, но ты знай: всякий случай когда-нибудь случается, вот что замечательно, когда-нибудь все случается. Вот я и подумал, когда тебя увидел: «Наконец-то я узнаю». Говорят, ты исцелять умеешь — знаешь, я тоже. Дом в Майнце, куда свозили чумных. Ну там и кашель, стоны, плач, а я им говорю: «У меня порошок есть, могу продать, он вас вылечит». Они, бедняги, давай кричать: «Дай, дай порошка!» «Мне его еще сделать надо», — говорю, а они: «Делай же, ну же, делай свой порошок!» А я: «Не так это легко, мне одной вещи еще не хватает, а чтобы я эту вещь получил, кто-то должен умереть». Тут они все притихли. Изумились. Молчат. Я говорю: «Кого-то из вас я должен убить, уж простите, из ничего ничто не возникает!» Я ведь, знаешь, и алхимик тоже. Как ты.
Он рассмеялся. Кирхер уставился на него, потом потянул руку к двери.
— Не трогай, — сказал человек таким голосом, что Кирхер немедленно отдернул руку. — Вот я, значит, и говорю: «Один из вас должен умереть, а кто — это не мне решать, это уж вы сами». А они: «Как же нам решить?» А я: «Кто самый больной, того меньше всех жалко, так что поглядим, кто еще бегать может — хватайте костыли, бегите; кто здесь последним останется, того я и распотрошу». И представь себе, тут же дом опустел. Только трое мертвецов осталось. Живых ни одного. «Видите, — говорю, вот вы уже и не лежите при смерти, вот я вас и вылечил». Что, не узнаешь меня, Афанасий?
Кирхер уставился на него.
— Давно это было, — сказал незнакомец. — Много лет прошло, ветры в лицо дули, мороз щипал, солнце жгло, и голод тоже жег, немудрено, что я изменился. А ты вот все такой же краснощекий.
— Я тебя узнал, — сказал Кирхер.
Снаружи шумела музыка. Кирхер подумал, не позвать ли на помощь, но дверь была заперта. Даже если его услышат, что маловероятно, дверь пришлось бы взламывать; представить себе страшно, что этот человек может с ним за это время сделать.
— Что было в книге написано. Он так хотел это узнать. Жизнь за это был готов отдать. Да и отдал. И все равно не узнал. А я сейчас могу узнать. Я все думал: может, увижу еще молодого доктора, может быть, еще выясню. Вот и ты. Рассказывай. Что было в той латинской книге?
Кирхер принялся беззвучно молиться.
— Она была без обложки, но с рисунками. На одном была цикада, на другом животное, какого не бывает, с двумя головами и крыльями, а может быть, и бывает такое, мне почем знать. Еще на одном был человек в церкви, только церковь была без крыши, вместо крыши были над ней колонны, я помню, а над колоннами еще колонны. Клаус мне этот рисунок показал и говорит: «Смотри, вот каков мир». Я тогда этого не понял, да и сам он, кажется, тоже. Но раз уж ему не суждено было узнать, то хоть я за него узнаю. Ты смотрел его вещи, и латынью ты владеешь, так что говори — что это была за книга, кто ее написал, как она называется?
У Кирхера дрожали руки. Тогдашний мальчик сохранился в его памяти четко и ясно, четко и ясно сохранился и мельник, и то, как он, хрипя, силился что-то сказать на виселице, четко и ясно помнилось признание плачущей мельничихи, но книга? Столько книг прошло с тех пор через его руки, столько страниц он перелистал, столько видел печатных слов, что все они перепутались у него в голове. Речь, очевидно, шла о книге, принадлежавшей мельнику. Но нет, память отказывала ему.
— Помнишь допрос? — мягко спросил худой человек. — Тот, что был старше, патер, он все говорил: «Не бойся, мы тебе не сделаем больно, если ты всю правду скажешь».
— Ты и сказал.
— И он действительно не делал мне больно. Но еще сделал бы, если бы я не сбежал.
— Да, — сказал Кирхер. — Это ты правильно сделал
— Я так и не узнал, что сталось с моей матерью. Несколько человек видели, как она уходила, но никто не видел, чтобы она куда-нибудь пришла.
— Мы спасли тебя, — сказал Кирхер. — Дьявол и тобой бы овладел, невозможно быть к нему так близко и выйти сухим из воды. Когда ты дал показания против отца, дьявол потерял над тобой власть. Твой отец сознался и покаялся. Господь милостив.