Тимур. Тамерлан
Шрифт:
— Ещё раз простите нас за прошлый случай, — прижимая к груди ладонь, извинился дон Альфонсо. — Уверяю вас, ничего подобного более не случится. Мы теперь очень осторожны в приёме пищи.
— Хорошо, — кивнул Мухаммед. — И последнее. Вино.
— Что — вино? — спросил дон Гомес.
— Приготовьтесь, что сегодня от всех гостей дастархана будет требоваться уменье выпить очень много вина без закуски. Чашу за чашей станут подавать прежде, чем разрешат приступить к еде.
— Ничего себе! — удивился дон Альфонсо. — Из нас троих — только дон Гомес пьющий. У дона Гонсалеса от вина болит печень, а я пьянею от одного небольшого стаканчика. Дон Энрике и направлял нас в надежде, что в мусульманской стране нам не придётся бравировать уменьем пить.
— Ничего не поделаешь, такова традиция, — развёл
— О Святая Дева! — сокрушался дон Альфонсо. — Нет, нет, я лучше притворюсь, будто у меня снова расстройство кишечника.
— Мы же договорились… — встревожился Мухаммед.
— Ах ты! Мы же не можем вас подвести! Не волнуйтесь, всё будет в порядке. Только как же всё-таки быть с вином!
— Не знаю, не знаю… Теперь я вынужден покинуть вас. После первого намаза за вами придут, чтобы перевозить вас в сад Баги-Нау. Ну, до встречи.
Глядя вслед уходящему Мухаммеду Аль-Кааги, дон Альфонсо вновь тяжело-тяжело вздохнул и промолвил:
— Вино! Ну это ж надо!
Глава 20
Вино, вино
Велик был сад Баги-Чинаран, но ещё больше — недавно возведённый, так и названный «новым садом» Баги-Нау. Высокая и длинная стена окружала его с четырёх сторон, на каждом углу — башня с зубцами, длина каждой стороны стены — треть фарасанга. Сад состоял из самых разнообразных деревьев, но высаженных с особым расчётом — в одном углу сада пахло так, как пахнет в садах Лахора и Дели, в другом — как в рощах Шираза и Исфахана, в третьем — как в зарослях Мазандерана, в четвёртом — как на душистых склонах Кавказских гор. Были здесь и багдадские уголки, и сирийские, и ангорские, и армянские.
Посреди Баги-Нау плескались волны широкого искусственного озера, по которым скользили большие белоснежные балхашские лебеди и маленькие разноцветные китайские мандаринки, будто ненастоящие, будто выполненные рукой прихотливого мастера, плавали хохлатые сибирские крохали и зеленоголовые алтайские кряквы с розовыми клювами; а вдоль берега, в зарослях, расхаживали красавцы фламинго, привезённые с озера Чалкар-Тенгиз, и длинноносые красные сайхунские каравайки с зелёными крыльями, белые колпицы с плоским, как лопатка, клювом и чёрные аисты памирских предгорий.
А когда ветер не гнал по озеру рябь, в его чистом зеркале вставал, отражаясь, огромный дворец, облицованный лазурными и золотыми плитками, со всех сторон окружённый древними статуями, взятыми в плен в прибрежных городах Малой Азии — Пергаме и Смирне, Колофоне и Эфесе, Ларисе и Сардах. Копьеносцы и возничие, Гераклы и Аполлоны, ириды и мойры, Посейдоны и Афродиты, вытесанные руками древнегреческих мастеров, израненные, безносые, безрукие и бессловесные, глазели они во все стороны, не переставая удивляться — в какие же далёкие и причудливые края занесла их насмешница судьбина!
При входе во дворец открывался огромнейший зал с высокими сводами, хорошо проветриваемый и потому не гулкий — с двух сторон в нем вместо стен были ряды мощных колонн. Чёрный потолок изукрашен был золотыми изображениями райских гурий, птиц, невиданных деревьев, на ветвях которых росли невиданные плоды. Хорасанские мастера с непревзойдённым искусством выложили пол черно-белой мозаикой, составленной из кусочков эбенового дерева и слоновой кости.
Но сейчас мозаику пола почти полностью закрывал бескрайний дастархан, вокруг которого были расстелены ковры, полотенца и подушки для многочисленных гостей. По периметру дастархана уже красовались широкие блюда с плодами и дынями, а ближе к краю — разнообразные ковши, кубки, чаши, пиалы, кувшины, тарелки, миски — всё необходимое для долгой и обильной трапезы. Овощи, лук, чеснок, жгучий перец и прочие пряности тоже присутствовали. Оставалось ждать прихода гостей и явления несметных кушаний.
Подобен Аравии был этот дастархан: по краям — кипение жизни, а в середине — пустое пространство. Но в самом центре, на площадке, обнесённой высоким стальным забором, тяжело дыша, лежал могучий гривастый лев.
Аср подходил к концу. Голоса слуг и кравчих стали постепенно смолкать, но вскоре их заменили оживлённые голоса гостей, начавших входить в огромный зал и усаживаться на положенных им местах. Распорядители пиршества, любезно раскланиваясь, провожали их туда, куда следовало по чину, и, если гость был преклонного возраста, помогали сесть. Рокот голосов всё возрастал и возрастал, превращаясь в шум, подобный морскому; гости здоровались друг с другом, улыбались, кивали, восклицали, выражая радость встречи. Многие из них только сегодня прибыли в Самарканд по зову Тамерлана. Они знали, что впереди предстоят новые великие дела, и потому были необычайно возбуждены. Внуки великого эмира с интересом приглядывались друг к другу — кто как вырос, как изменился с тех пор, как виделись в последний раз. Полководцы — эмиры и минбаши — обнимались, вскрикивали, хлопали друг друга по плечам, вспоминая, как вместе ходили на Анкару, на Дамаск, на Дели, на великие реки — Инд, Тигр, Узи, Тан [125] .
125
Узи — Днепр. Тан — Дон.
Вдруг все голоса стихли, шум волной прокатился под сводами великого зала и — умер. Четыре могучих негра внесли золотые носилки, на которых восседал сам он — обладатель счастливой звезды, колчан веры, меч справедливости, копьё разума, прибежище благочестивых, десница Аллаха, луч Корана, сон Чингисхана, крона чагатаев, эмир всех эмиров и султан всех султанов — несравненный Железный Хромец.
Носилки поставили перед дастарханом.
На Тамерлане был белый халат из роскошного русского аксамита, расшитый серебряными узорами, чёрные шёлковые шаровары и золотой кушак. Голову его на сей раз украшала чёрная тюбетея, высокая и вся осыпанная жемчугом. Борода и усы повелителя были выкрашены хною в рыжий цвет, а с мочек ушей свисали тяжёлые монгольские серьги, блистающие сагайскими алмазами. С тех пор как Тамерлан вернулся из похода на Баязета, он ни разу не надевал серёг, и это тоже что-нибудь да значило.
Он посмотрел направо от себя, где сидели внуки. Ближе всех — любимец дедушки Тамерлана, Халиль-Султан. Рядом с ним — Пир-Мухаммед, сын покойного Омаршейха, погибшего пять лет тому назад. Дальше сидел только что приехавший и — сразу за дастархан, Рустем, тоже отпрыск Омаршейха. За ним — Абу-Бекр и Мухаммед, первому двадцать два, второму — двадцать. За омаридами сидели дети Мираншаха — тоже двадцатилетний Султан-Ахмет и на два года его моложе Султан-Мухаммед, этот пьяница, пьёт с малолетства, едва ли что-нибудь из него получится, весь в отца. Дальше расселись совсем юные сыновья Шахруха, самого младшего из сыновей Тамерлана, — одиннадцатилетние Улугбек и Ибрахим-Султан, девятилетний Байсункар, семилетний Суюргатмыш и четырёхлетний Мухаммед-Джогей. Последние двое были при своих атабеках [126] .
126
Атабек. — Дети и внуки Тамерлана поступали на воспитание к атабекам — то бишь приёмным родителям, которые должны были в строгости их воспитывать.
Из семнадцати внуков Тамерлана двенадцать были здесь. Трое ещё не успели приехать — Искендер, сын Омаршейха, Омаршейх, сын Мираншаха, а главное — Пир-Мухаммед, сын покойного Джехангира, тридцатидвухлетний красавец и храбрец, главная надежда и опора деда, ему Тамерлан доверил управление покорёнными индийскими областями, без него он не объявит о главном, ради чего едут со всех концов империи все её главные люди.
А двое внуков и не приедут никогда вовсе — Мухаммед-Султан, второй из сыновей Джехангира, умер в прошлом году от болезни. Лучше бы вместо него сдох Султан-Хусейн, сын Мираншаха, который три года назад при осаде Дамаска переметнулся на сторону врага.