Типы лидеров
Шрифт:
Мьянма представляет собой в лучшем случае крайне хрупкую демократию с крайне серьезными проблемами. Индия остается государством жизнеспособной плюралистической демократии в отличие от Китая – другой великой азиатской державы. Сегодня в авторитарной политической системе Китая власть не настолько концентрирована в руках одного человека, как это было в годы господства Мао Цзэдуна. Как я отмечаю в книге, трансформация китайской экономической системы и стремительный (хотя и крайне неравномерный) рост уровня жизни пришлись на период более коллективного руководства, последовавший за смертью Мао. Напротив, недавние шаги, направленные на еще большее возвышение председателя КНР и лидера компартии Си Цзиньпина над коллегами, вызывают серьезную обеспокоенность. В октябре 2017 года съезд компартии Китая единогласно принял решение о включении в Конституцию страны не слишком броской формулировки: «Идея Си Цзиньпина о социализме с китайской спецификой». Это можно считать попыткой поднять историческое значение нынешнего руководителя страны до уровня, сопоставимого с Мао Цзэдуном и Дэн Сяопином [37] . Если Дэн (в отличие от Мао) никогда не поощрял культ своей личности или идей (его имя было внесено в Конституцию только посмертно), то сразу же после принятия конституционного решения китайские образовательные власти объявили о планах
37
‘Xi Jinping “most powerful Chinese leader since Mao Zedong”’,24 October 2017.
38
‘Chinese universities launch institutes to spread “Xi thought”’, Financial Times, 31 October 2017.
Однако по степени личной диктатуры Китай не идет ни в какое сравнение с Северной Кореей. Своей воинственной риторикой и испытаниями ракет малой и средней дальности, а теперь уже и межконтинентальных, Ким Чен Ын встревожил не только своих соседей, но и Соединенные Штаты. Азарт, с которым он взялся за расширение программы пробных пусков, привел, в частности, к пролетам ракет над территорией Японии. Агрессивные заявления Пхеньяна натолкнулись на не менее воинственные тексты Дональда Трампа (заявившего в том числе, что тогдашний госсекретарь Рекс Тиллерсон попусту тратит время на попытки диалога с северокорейским режимом) и вызвали тревогу Южной Кореи, для которой перерастание словесной войны в настоящую означало бы катастрофу. Непредсказуемость Трампа привела к межкорейским встречным дипломатическим шагам по разрядке напряженности между Севером и Югом, которые были предприняты во время зимней Олимпиады в феврале 2018 года. В том, что касается внутренней политики, в 2017 году Южная Корея явила миру один из самых обнадеживающих примеров заслуженного наказания, которое может понести излишне самонадеянный руководитель государства – в данном случае, правда, речь идет о руководительнице. Конец коррумпированному и деспотичному правлению президента Пак Кын Хе (дочери диктатора Пак Чжон Хи) положил импичмент, ставший следствием массовых мирных протестов населения и продемонстрировавший независимость законодательной и судебной власти от главы исполнительной.
Испания была одним из наиболее успешных примеров демократизации, которая проходила в этой стране на протяжении трех последних десятилетий ХХ века. Однако во второй половине 2017 года там разразился конституционный кризис. Политический стиль Адольфо Суареса, сыгравшего главную роль в демократических преобразованиях в Испании (ему уделено особое внимание в главе о преобразующем лидерстве), отличали терпеливость, внимание ко всем точкам зрения и коллегиальность. Несмотря на собственную консервативность, Суарес добился блестящего успеха, сделав участниками политического и конституционного процесса социалистов и коммунистов и, что особенно важно в свете сегодняшних испанских проблем, своенравные регионы – Каталонию и Страну Басков. В разразившемся в 2017 году кризисе подобный тип руководства отсутствовал и в Мадриде, и в Барселоне. Заявляя о незаконности референдума о независимости Каталонии, объявленного президентом Каталонии Карлесом Пучдемоном, испанский премьер-министр Мариано Рахой основывался на Конституции страны. Однако он не последовал примеру Суареса и не вступил в диалог и переговоры – верной возможности найти способ предоставить Каталонии еще большую автономию и охладить пыл сторонников полной независимости. Для разрешения внутренних каталонских противоречий и примирения между Мадридом и Барселоной нужен был не «сильный лидер», а умелое и гибкое руководство с обеих сторон, образец которого был продемонстрирован сорока годами ранее.
Выборы 2017 года во Франции и Германии укрепили правительство в первой из этих стран и ослабили во второй. Французский президент Франсуа Олланд понимал, что слишком непопулярен, чтобы идти на второй срок, и предоставил возможность занять вакантную политическую нишу Эмманюэлю Макрону. Учитывая тот факт, что Макрон создал свое политическое движение «Вперед!» лишь в апреле 2016 года, его победа на выборах выглядит знаменательной. К тому же Макрон стал самым молодым главой французского государства со времен Наполеона – на момент избрания ему было тридцать девять лет. Он воспользовался слабостью альтернативных кандидатур и обещал руководить в манере, напоминающей Шарля де Голля. Как и первый президент Пятой республики, Макрон явно не считает своей обязанностью лидера принимать решения во всех областях – как он выразился, «я хочу, чтобы президент председательствовал, а правительство правило» [39] .
39
Sudhir Hazareesingh, ‘Man of the people’, Times Literary Supplement, 12 May 2017.
Тем не менее отставной генерал Венсан Депорт уже обвинил Макрона в «подростковой авторитарности», а другой генерал, Пьер де Вилье, стал первым за шестьдесят лет начальником Генштаба, подавшим в отставку в знак протеста против решения президента Франции, а именно резкого сокращения расходов на оборону, на котором настоял Макрон [40] . Осуществимость попытки Макрона возродить в своем президентстве идейность де Голля или «монархическую» величественность оставляет сомнения. Его допрезидентский опыт навряд ли наделяет его даже толикой мистической силы и авторитета, которыми обладал де Голль на момент своего возвращения во власть в 1958 году. Тем не менее Макрон стремится в максимальной степени использовать свои властные полномочия и старается заслужить прочный авторитет если не уровня де Голля, то другого своего выдающегося предшественника Франсуа Миттерана [41] .
40
‘Macron faces first crisis after armed forces chief quits’, Financial Times, 20 July 2017.
41
Ronald Tiersky, ‘Macron’s World’, Foreign Affairs, Vol. 97, No. 1, 2018, pp. 87–96, at p. 88.
Макрон может позволить себе достаточно смелое руководство, в отличие от Ангелы Меркель. На выборах в сентябре 2017 года ее альянс Христианско-демократической партии и Христианско-социального союза получил всего 33 % голосов, на 8 % меньше, чем на предыдущих. Еще хуже выступили социал-демократы (СДПГ) – их результат оказался худшим за весь послевоенный период. Небезосновательно
42
See Stefan Kornelius, Angela Merkel: The Chancellor and Her World (Alma Books, Richmond, 2013); and Matthew Qvortrup, Angela Merkel: Europe’s Most Influential Leader (Duckworth, London, expanded & updated edition, 2017).
Когда оппозиция представляется премьер-министру слабой и раздробленной, возникает соблазн назначить внеочередные выборы. Это хорошо сработало в случае Синдзю Абэ в Японии [43] . Опыт британского премьера Терезы Мэй оказался куда менее удачным. По собственной неосторожности она превратила незначительное, но вполне работоспособное большинство в двенадцать парламентских мест, полученное на всеобщих выборах 2015 года, в правительство парламентского меньшинства. Мэй сменила своего предшественника на посту премьер-министра достаточно неожиданно. Желая положить конец внутрипартийной дискуссии консерваторов по болезненному вопросу, Дэвид Кэмерон вынес вопрос о членстве Великобритании в ЕС на референдум, поставив тем самым на карту будущее страны и свое собственное. Результатом референдума стал минимальный перевес голосов в пользу выхода из ЕС, и Кэмерон незамедлительно ушел в отставку [44] . Хотя Мэй и разделяла точку зрения о целесообразности членства в ЕС, но никак не афишировала ее, и стала для своей партии намного более приемлемой кандидатурой, чем кто-либо из страстных еврофилов или воинствующих евроскептиков. Преимущество Мэй в борьбе за руководство парламентской фракцией было настолько очевидным, что ее единственная соперница, активная сторонница выхода из ЕС Андреа Лэдсом, сняла свою кандидатуру. 11 июля 2016 года Мэй стала лидером консерваторов, а затем премьер-министром.
43
‘Abe wins sweeping mandate for reform in decisive Japan election’, Financial Times, 23 October 2017.
44
Для хорошо информированного отчета о кампании референдума автора, близкого к Дэвиду Кэмерону, см.: Craig Oliver, Unleashing Demons: The Inside Story of Brexit (Hodder, London, updated 2017).
Несмотря на то что с первых дней своего премьерства Мэй декларировала намерение сохранить возглавляемое ею правительство на полный срок, в начале мая 2017 года она неожиданно объявила о проведении всеобщих выборов в июне, на три года раньше предусмотренной законом даты. СМИ разделяли ее убежденность в том, что это поможет существенно увеличить большинство консерваторов в парламенте страны. На деле же оказалось, что, хотя консерваторам и удалось увеличить долю поданных за них голосов на 5 %, доля лейбористов возросла почти на 10. По сравнению с результатами выборов 2015 года консерваторы получили в парламенте на тринадцать мест меньше, а лейбористы – на тридцать больше. Главными неудачниками оказались все остальные партии – и премьер со своим расколотым и ослабленным правительством, сохранить которое позволил только альянс с североирландской Демократической юнионистской партией.
По данным социологических опросов, на момент объявления выборов консерваторы опережали лейбористов с огромным отрывом. Популярность самой Терезы Мэй была примерно в два раза выше, чем популярность лидера лейбористов Джереми Корбина. Корбин сменил Эда Миллибэнда в 2015 году, получив 60 % голосов на общепартийных выборах, однако в Палате общин его поддерживало лишь незначительное меньшинство коллег. Премьер была совершенно уверена, что добьется безоговорочной победы противопоставлением своей твердости и надежности слабости лидера лейбористов. Кроме того, Мэй посчитала, что, представив выборы голосованием лично за нее, а не за Консервативную партию как таковую, она сможет рассчитывать на персональный мандат доверия резко увеличившегося консервативного большинства в парламенте. Таким образом, она могла бы укрепить свои позиции в правительстве и сделать влияние в парламентской фракции доминирующим.
Соответственно этому вся избирательная кампания консерваторов строилась вокруг личности премьер-министра с акцентом на настоятельную необходимость получения ею мандата на «сильное и стабильное руководство», обеспечивающего успех переговоров об условиях выхода Британии из ЕС. Членам партии особого значения не придавалось. Нередко их упоминали всего лишь как «членов команды Терезы Мэй». При опубликовании предвыборного манифеста партии г-жа Мэй назвала его «моим манифестом», а не «манифестом консерваторов». Вызванное эти чувство неловкости усугубилось спустя четыре дня, когда Мэй пришлось уступить давлению общественности и внести существенные изменения в плохо продуманный раздел социальной политики. Эта поспешность вообще не понадобилась бы, будь манифест результатом более коллегиальной работы и более широкого обсуждения. Непопулярные меры касались стоимости услуг по медицинскому уходу на дому и в домах престарелых и моментально получили название «налог на маразм». Министра по делам местного самоуправления Саджида Джавида и министра здравоохранения Джереми Ханта вообще не привлекли к обсуждению этих мер – их просто проинформировали о том, что они будут включены в манифест меньше чем за сутки до его опубликования [45] .
45
Nicholas Watt, ‘Hunt and Javid told of care plan just before manifesto launch’,16 June 2017.