Типы лидеров

Браун Арчи

Нарастание авторитарных тенденций в увязке с верой в сильного лидера может показаться удивительным явлением для США, но не для России, где миф о сильном лидере господствует уже очень давно. Ниже в книге я цитирую высказывание одного из ближайших советников Михаила Горбачева, Георгия Шахназарова: «На Руси издавна уважают и даже любят грозных правителей» [16] . Одной из свежих иллюстрацией этого служат результаты опроса, проведенного Левада-центром в 2017 году. Россиян просили назвать десятку самых выдающихся деятелей «всех времен и народов». На первом месте, причем уже не в первый раз, оказался Иосиф Сталин, которого поместили туда 38 % опрошенных. Второе и третье места заняли Владимир Путин и Александр Пушкин с 34 процентами голосов у каждого [17] . С таким вопросом Левада-центр обращается к населению ежегодно, начиная с позднеперестроечных времен. В 1990 году 68 % респондентов поставили на первое место Владимира Ленина, Карл Маркс был вторым, Петр Первый – третьим, а четвертым – Михаил Горбачев, намного опередивший всех остальных современников. В том году Сталин тоже вошел в десятку с относительно скромными 15 % [18] . Попадание в список Маркса выглядело исключительным явлением на фоне общей ориентации ответов на российских деятелей, которая усиливалась с каждым последующим годом. В период перестройки предавались огласке и открытому обсуждению многие из сталинских преступлений, тогда как средства массовой информации постсоветской России гораздо больше критикуют Горбачева, чем Сталина, чем, в частности, и объясняется резкое падение числа сторонников

первого и такой же резкий взлет популярности второго.

16

Георгий Шахназаров, Цена свободы: реформация Горбачева глазами его помощника (Россика Зевс, Москва, 1993), стр. 77.

17

‘Stalin Reloaded?’, Berlin Policy Journal,, 11 July 2017.

18

Общественное мнение в цифрах, 2 (9), ВЦИОМ, Москва, январь 1990 г., стр. 6.

Культ Владимира Путина в современной России не идет ни в какое сравнение с культом личности Сталина, но ощущается достаточно сильно. Телевидение соблюдает табу в отношении критики Путина, хотя в некоторых печатных СМИ ее еще можно найти. Россия пошла по пути авторитаризма, но с отдельными элементами плюрализма: политическая конкуренция и разнообразие мнений в СМИ значительно уступают по оживленности тому, что происходило в конце горбачевского периода и в 1990-х годах, но их невозможно было бы представить себе в доперестроечном Советском Союзе. Миф о сильном лидере приобретает в современной России все большую популярность, хотя его значимость для разных социальных групп неодинакова. Как указывают авторы одного из недавних исследований, «представление о том, что для решения проблем страны нужен жесткий правитель, не обремененный необходимостью соблюдения демократических процедур», не обязательно свидетельствует о наличии симпатий к авторитаризму, но таит опасный соблазн начать движение в этом направлении [19] . Данные социологических опросов показывают, что абсолютное большинство россиян «выступает за правление твердой рукой», хотя это несколько варьируется в зависимости от возраста и уровня образования – в частности, так считает подавляющее большинство людей старше шестидесяти с образованием не выше среднего школьного [20] .

19

Giacomo Chiozza and Dragomir Stoyanov, ‘The Myth of the Strong Leader in Russian Public Opinion’, Problems of Post-Communism, 2017, pp. 1–15, p. 1: https://doi.org/10.1080/10758216.2017.1328984.

20

Там же, p. 8.

Приверженность граждан идее правящего твердой рукой всемогущего правителя может ослабить позитивный опыт жизни в условиях политической системы с более равномерно распределенной властью. В случае России такой опыт оказался слишком недолгим для оценки преимуществ демократии. Сегодня период наибольшего плюрализма рассматривается в негативном свете, поскольку он сопровождался распадом Советского Союза и непропорционально большим влиянием группы безответственных финансовых воротил (известных также как «олигархи») во время президентства Бориса Ельцина. В России поддержка сильного лидера особенно тесно взаимосвязана с националистическими настроениями. Данные исследований говорят о том, что «отношения противоборства с Соединенными Штатами снижают привлекательность демократического процесса по сравнению с единоличным лидером, правящим твердой рукой» [21] . Соответственно, демонизация Путина Западом и тем более попытки представить Россию жупелом не ослабляют, а, напротив, лишь усиливают российские авторитарные тенденции.

21

Там же, p. 12.

Сегодня в мире стало меньше полномасштабных диктатур, но в XXI веке целый ряд либеральных демократий постепенно утрачивают признаки либеральности и превращаются в гибридные режимы, сочетающие в себе элементы авторитаризма и демократии. Среди стран ЕС национализм и нетерпимость все более настойчиво показывают себя в Венгрии и Польше. Премьер-министр Венгрии Виктор Орбан тщательно поддерживает имидж сильного лидера и считает своим главным преимуществом приверженность идее нелиберальной демократии. Он ужесточил свой личный контроль над венгерскими СМИ и повел кампанию против финансиста и филантропа венгерского происхождения Джорджа Сороса, который и в коммунистический период и позже оказывал значительную помощь развитию плюрализма в Восточной и Центральной Европе (и, кстати, профинансировал обучение в Оксфорде самого Орбана в конце 1980-х). В частности, гнев властей навлек на себя будапештский Центральноевропейский университет – одно из наиболее известных детищ Сороса. Некоторые из тех, кто в 1988 году создавал вместе с Орбаном демократическую и антикоммунистическую партию Фидес, сетуют на то, что коллективное руководство в ней сменилось личным диктатом Орбана. По словам одного из сооснователей Фидес Иштвана Эгедуса, «мы оказались в своего рода серой зоне между демократией и диктатурой» [22] .

22

Martin Fletcher, ‘The Long March from Freedom’, New Statesman, 28 July-10 August, 2017, pp. 43–47, 46.

По сравнению с частичным отходом от демократии в Венгрии ситуация в Турции выглядит значительно хуже. Реджеп Тайип Эрдоган, некогда считавшийся образцовым примером руководителя исламского толка и убежденного демократа в одном лице, почти полностью ликвидировал демократические достижения своей страны. В июле 2016 года он использовал попытку переворота в качестве предлога для подавление никак не связанных с ней критиков режима и политических оппонентов. Оппозиционно настроенные антиклерикалы не поддержали переворот в первую очередь потому, что (как и сам Эрдоган) посчитали его делом рук последователей мессианствующего исламиста Фетхуллы Гюлена [23] . После массовых арестов и увольнений предполагаемых оппонентов Эрдоган решил еще больше укрепить личную власть с помощью референдума о конституционных изменениях в апреле 2017 года. Народу предлагалось ответить «да» или «нет» на вопрос об отмене разделения властей и предоставлении президенту еще больших властных полномочий. Несмотря на свое доминирование в средствах массовой информации, сторонники ответа «да» победили «лишь с минимальным преимуществом» [24] . Таким образом, несмотря на расширение пределов личной власти Эрдогана, его победа выглядит далеко не убедительной и не дает оснований принимать успех диктатуры в Турции за данность.

23

Ezgi Basaran, Frontline Turkey: The Conflict at the Heart of the Middle East (Tauris, London, 2017), pp. 52–57, 172–180. См. так же: Basharat Peer, A Question of Order: India, Turkey, and the Return of Strongmen (Columbia Global Reports, New York, 2017), p. 149.

24

Basaran, Frontline Turkey, p. 193.

В главе о революциях и революционном руководстве я предполагал, что египетские либералы, бурно приветствовавшие военный переворот 2013 года, арест президента Мухаммеда Мурси и запрет крупнейшей общественной организации страны «Братья-мусульмане», могут впоследствии пожалеть об этом. За время, прошедшее с момента написания этих строк, Египет стал как минимум настолько же авторитарным государством, как и в период правления Хосни Мубарака. Участники правозащитных движений и лидеры общественных организаций демократической направленности были объявлены «пятой колонной», а внесенные в законодательство изменения «расширяют возможности исполнительной власти преследовать, угнетать и гноить в тюрьмах политических оппонентов и несогласных» [25] .

Надежды на прорыв демократии в арабском мире, появившиеся с началом революционных событий в Тунисе в декабре 2010 года, в основном угасли. Последовали новые авторитарные режимы, анархия, гражданские войны или опосредованные военные конфликты иностранных держав.

25

Amr Hamzawy, ‘Legalising Authoritarianism in Egypt’, Bulletin of the Centre for Arab & Islamic Studies (The Middle East and Central Asia), Australian National University, Vol. 24, No. 1, 2017, p. 7.

Единственной страной «арабской весны», где процесс демократизации устоял, хотя и небезусловно, является Тунис. Как отметил покойный Альфред Степан, три тунисские политические партии – две светские и одна религиозная – «обеспечили разноплановое, но взаимодополняющее руководство» и «стали правящей тройкой на период подготовки конституции». С их помощью создалось политическое согласие, представляющее собой разительный контраст с тем, что произошло в Египте после свержения Мубарака [26] . Тем не менее Соединенные Штаты выделили безвозмездную помощь на сумму 1,3 миллиарда долларов «авторитарному военному режиму Египта» и «ограничились всего 166 миллионами для демократического Туниса в 2015 году» [27] . Весьма ограниченный социально-экономический прогресс после падения режима Бен Али в 2011 году привел к опасному расхождению между ростом надежд населения и сохраняющейся нищетой. Ситуацию усугубил Международный валютный фонд, обусловивший предоставление помощи стране с огромной безработицей и крайней степенью социального неравенства выполнением «шаблонных технических» требований [28] . На фоне «ощущения жестокого разочарования», которое чувствуют многие тунисцы, ее население стало целью рекрутеров ИГИЛ и прочих террористических исламистских группировок [29] .

26

Alfred Stepan, ‘Multiple but Complementary, Not Conflictual, Leaderships: The Tunisian Democratic Transition in Comparative Perspective’, Daedalus, Vol. 145, No. 3, 2016, pp. 95–108, 103.

27

Там же, p. 106. Степан добавляет (p. 107): «Настало время для Соединенных Штатов и других демократических государств, чтобы молодой, но подвергающейся опасности демократии Туниса дать больший приоритет и помощь».

28

‘Keeping the Arab spring’s last hope alive’, Financial Times, 15 January 2018.

29

Geoffrey Macdonald and Luke Waggoner, ‘Dashed Hopes and Extremism in Tunisia’, Journal of Democracy, Vol. 29, No. 1, 2018, pp. 126–40, 127.

Сочетание популизма с неуважением к меньшинствам и даже угрозами в их адрес – характерная черта тех, кто считает себя жестким правителем и хочет выглядеть соответствующим образом в глазах общественности. Об Индии часто говорят как о самой многонаселенной демократии и стране растущей экономической мощи. Помимо прочего, это многонациональное, мультикультурное и многоязычное государство, в основе дальнейшего развития и процветания которого должно лежать единство и признание этнокультурного многообразия. «Отец» индийской независимости Махатма Ганди писал: «Индуисты, считающие, что Индию должны населять только индуисты, живут в мире иллюзий. Индия – родная страна для индуистов, магометан, парсов и христиан, все они соотечественники, и им придется жить в единстве, хотя бы исходя из собственных интересов» [30] . Неизвестно, насколько эта точка зрения близка Нарендре Моди – премьер-министру Индии с мая 2014 года. Когда в 2002 году в его родном Гуджарате происходили мусульманские погромы, занимавшего в то время должность главного министра штата Моди обвиняли как минимум в благодушии, а то и в прямом пособничестве расправам над мусульманами [31] . На посту премьер-министра Моди придерживается объединительной риторики, не подкрепленной, однако, практическими действиями по искоренению дискриминации мусульманского населения [32] .

30

Gandhi, cited in Alfred Stepan, Juan J. Linz and Yogendra Yadav, Crafting State-Nations: India and Other Multinational Democracies (Johns Hopkins University Press, Baltimore, 2011), p. 53.

31

Там же, p. 84.

32

Christophe Jaffrelot, ‘Toward a Hindu State?’, Journal of Democracy, Vol. 28, No. 3, 2017, pp. 52–63, 57.

Однако самый худший современный пример преследования мусульман подает не Индия, а населенная преимущественно буддистами Бирма (Мьянма). Возможно, это объясняется не чрезмерной жесткостью, а, напротив, недостаточной твердостью лидера. Несмотря на то что Аун Сан Су Чжи не может занимать пост президента, она является наиболее авторитетным политиком страны и де-факто возглавляет правительство. Однако перспектива сохранения этих позиций выглядит сомнительной в случае ее открытого противостояния с теневой властью – военными, которые поощряют и проводят этнические чистки мусульман-рохинджа. После массовых убийств и сожжения дотла нескольких тысяч домов более полумиллиона рохинджа были вынуждены бежать в соседнюю Бангладеш, где влачат жалкое существование. А в Бангладеш «исторически игнорируют бедственное положение рохинджа и выдавливают их обратно в Мьянму» [33] .

33

См.: Azeem Ibrahim, The Rohingyas: Inside Myanmar’s Genocide (Hurst, London, revised & updated edition, 2018), p. 149.

Поскольку буддийское большинство населения Мьянмы не испытывает особого сострадания к мусульманскому меньшинству, выступить в защиту рохинджа означало бы для Аун Сан Су Чжи рискнуть своим главным преимуществом перед военными – широкой народной поддержкой. Однако непризнание многочисленных фактов грубых нарушений прав человека в отношении этого меньшинства, многие из кланов которого живут в этой стране уже много веков, сильно испортило репутацию Аун Сан Су Чжи в глазах мирового сообщества и почти полностью разрушило ее моральный авторитет, накопленный за долгие годы противостояния военной диктатуре в качестве лидера бирманской оппозиции [34] . Как считает Золтан Барани, «совершенно очевидно, что Су Чжи не готова платить политическую цену за использование своего влияния и огромного международного авторитета в деле защиты преследуемого народа, оказавшегося перед лицом этнических чисток, а возможно, даже и полного истребления» [35] . Помимо этого, она не слишком поощряет разнообразие взглядов в собственной команде и окружает себя людьми, чье главное качество составляет личная преданность, вместо того чтобы «уступить часть авансцены другим демократическим деятелям, на протяжении долгого времени испытывающим огромные страдания, но не столь же знаменитым» [36] .

34

Roula Khalaf, ‘Aung San Suu Kyi and reckless human rights abuses’, Financial Times, September 2017; Emma Graham-Harrison, ‘Aung San Suu Kyi Damned by her silence’, Observer, 10 September 2017, и Julia Rampen, ‘Myanmar’s fallen hero: The silence of Aung San Suu Kyi’, New Statesman, 8–12 September 2017.

35

Zoltan Barany, ‘Burma: Suu Kyi’s Missteps’, Journal of Democracy, Vol. 29, No. 1, 2018, pp. 5–19, 14.

36

Там же, p. 7.