Типы лидеров
Шрифт:
Подобные вещи являются существенным элементом стиля руководства, при котором власть концентрируется в руках самой Мэй и соруководителей ее аппарата Ника Тимоти и Фионы Хилл. Как правило, чем больше решений выносится на уровень премьера (а не отраслевых министров или коллективных органов правительства), тем большую власть приобретают его главные помощники. Личный секретарь Маргарет Тэтчер Чарлз Пауэлл и его брат Джонатан, выполнявший аналогичную роль (но с более громким титулом главы аппарата) при Тони Блэре, были крупными политическими фигурами, предпочитая оставаться в тени. Тимоти и Хилл распоряжались своей властью менее тактично и вызывали неприязнь очень многих министров кабинета. В связи с плачевными итогами выборов один из них заметил: «Долго управлять страной втроем не получится» [46] . Сразу после выборов некоторые из главных министров проинформировали Мэй, что больше не будут мириться с пребыванием Тимоти и Хилл на Даунинг-стрит, 10. В беседе с политическим редактором Sunday Times один из членов правительства сказал: «Партия уже не переваривает Ника [Тимоти] и Фи [Хилл]», добавив: «Но проблема в том, что Мэй без них ничто» [47] . Первым министром, покинувшим правительство Мэй еще в сентябре 2016 года, был бывший главный экономист инвестбанка Goldman Sachs Джим О’Нил. Он сказал, что был ошарашен влиятельностью этих «двух безответственных персонажей» и тем, что «весь кабинет их до смерти боится» [48] .
46
Tim Shipman, Fall Out: Year of Political Mayhem (Collins, London, 2017), p. 437.
47
Там
48
George Eaton, ‘Mr Bric fears for Brexit Britain’, New Statesman, 1–7 December 2017.
В политологии принято считать, что избирательные кампании не слишком меняют ситуацию и партия, имеющая большое преимущество перед остальными в начале предвыборной гонки, наверняка победит с большим отрывом. Однако в мае – июне 2017 года в Великобритании дело обстояло совершенно иначе. Избирательная кампания как таковая имела огромное значение, и в ходе ее многие поменяли свое мнение. В числе прочих перемен было падение популярности Мэй и резкий скачок популярности Корбина. По данным соцопросов, Мэй считалась лучшей кандидатурой на пост премьера, а Корбин выглядел хуже, чем возглавляемая им партия. Тем не менее он был более убедителен в ходе кампании, чему способствовало законодательно закрепленное требование равенства в предоставлении эфирного времени. В телестудии он был спокоен и вполне комфортно ощущал себя в условиях предвыборной гонки (в конце концов, он всю жизнь занимался политической агитацией и ни дня не проработал министром), тогда как Мэй выглядела скованной и говорила шаблонными фразами. Выступая на ежегодной конференции Консервативной партии в октябре 2017 года, Мэй мимоходом упомянула о недочетах кампании, назвав ее «излишне постановочной» и «чересчур президентской» [49] . После выборов многие комментаторы отмечали, что «сильное и уверенное» лидерство превратилось в «слабое и шаткое». Однако очень немногие задавались вопросом, насколько вообще нужен лидер, сильный в смысле обладания огромной личной властью. В этой связи возникает ряд более общих вопросов относительно политики и лидерства, которые я затрагиваю в этой книге.
49
https://blogs.spectator.co.uk/2017/10/theresa-mays-conservative-conference-speech-full-text/ , pp. 1–29, at p. 2.
Уверенное руководство нужно в принципе, и нет ничего плохого в сильном коллективном руководстве правительства, которое решает возложенные на него задачи. Такой стиль руководства исполнительной власти – позитивное явление, при условии полной подотчетности (с возможностями проверки и критики) парламенту и народу, а также верховенства закона. Неумеренная личная власть – совершенно другое дело. Зачем нам соглашаться с нарастанием мании величия у премьера или президента, которая поощряет в членах кабинета чинопочитание и самоцензуру и заставляет их отказываться от собственного мнения? К чему нам глава правительства, доминирующий над своим кабинетом или произвольно пренебрегающий его мнением и превращающий министров в своих последователей, которых можно изгнать за несогласие с верховным вождем?
Следует еще раз задуматься о том, следует ли в условиях демократии связывать свои надежды и мечты с единственным человеком и нужно ли позволять ему или ей принимать все важнейшие решения. Понятие «сильный лидер» не тождественно понятию «мудрый лидер». Сосредоточение огромной власти в руках единственного руководителя открывает путь к серьезным ошибкам в лучшем случае и кровопролитным катастрофам – в худшем. Коллективное руководство не свободно от риска принятия неразумных и опасных решений. Однако многочисленные факты свидетельствуют, что вероятность удручающе плохих решений существенно повышается в условиях неограниченной или слабо ограниченной личной власти. Это относится и непосредственно к исполнительной власти, и к ее взаимоотношениям с законодательной. Тем не менее более коллегиальный стиль руководства слишком часто считают проявлением слабости, а преимуществами коллективного политического лидерства обычно пренебрегают.
Хотя в этой книге рассматривается целый ряд других аспектов политического руководства, то, что я называю мифом о сильном лидере, красной нитью пронизывает обсуждаемые на этих страницах темы демократического, революционного, авторитарного и тоталитарного руководства. В условиях демократии высшие руководители редко бывают столь же могущественными, какими их принято считать. Кроме того, в отличие от широко распространенных представлений общественности, в парламентских системах лидеры редко оказывают решающее влияние на исход всеобщих выборов. Но намного большую озабоченность вызывает то, что такие заблуждения порождают тенденцию считать главу исполнительной власти человеком, в силу своей должности наделенном правом последнего и решающего слова по всем важнейшим вопросам. Некоторые лидеры охотно поддерживают такой взгляд на вещи и стараются поступать соответственно. Я берусь утверждать, что в демократическом обществе это и неразумно, и нежелательно.
Введение
В демократических странах бытует мнение о том, что «сильный лидер – это хорошо» [50] . Хотя отдельные интерпретации могут отличаться, обычно таким термином обозначают лидера, который концентрирует в своих руках огромную власть, доминирует над большей частью публичной политики и партии, к которой принадлежит, и принимает масштабные решения. Я попытаюсь показать, что представление, согласно которому чем большей властью обладает человек, тем более он достоин нашего восхищения, является иллюзорным, причем вне зависимости от того, говорим мы о демократических, авторитарных или гибридных режимах, сочетающих в себе элементы тех и других. Эффективное государственное управление необходимо повсеместно. Но имеет значение и сам процесс его осуществления. Когда принципами начинают пренебрегать в угоду единоличному лидеру, якобы знающему все лучше всех, возникают проблемы, которые могут достигать катастрофических масштабов. Правильный процесс управления означает, что в принятие решений вовлекаются все члены политического руководства в соответствии со сферой ответственности каждого из них. Это также естественным образом подразумевает, что деятельность властей подчинена верховенству права, а демократические механизмы обеспечивают их подотчетность парламенту и народу.
50
В качестве примера приведем первую фразу из статьи в одной уважаемой газете: «Уже многие годы налицо общее согласие в том, что Япония нуждается прежде всего в сильном лидере». См.: David Pilling, ‘Why a strong leader in Japan is a plus not a minus’, Financial Times, 18 July 2013.
Услышать требование «нам нужен слабый лидер» невозможно. Сила достойна уважения, слабость вызывает сожаление или жалость. Однако поверхностная дихотомия «сильный-слабый» представляет собой крайне ограниченный и не слишком полезный способ оценки отдельно взятого лидера. Есть множество качеств, которые могут оказаться для политического лидера полезнее, чем критерий силы, более уместный в обсуждении штангистов или марафонцев, например порядочность, ум, четкость мысли, коллегиальность, умение разбираться в людях, пытливость мысли, готовность учитывать разные точки зрения, умение впитывать информацию, гибкость, хорошая память, мужество, видение, чуткость и безграничная преданность своему делу. И даже этот впечатляющий перечень не полон. Вряд ли стоит рассчитывать на то, что в подавляющем большинстве лидеры будут воплощать в себе все эти качества. Они не супергерои и никогда не должны об этом забывать, хотя
Тем не менее, при всех оговорках, тема противопоставления сильного и слабого стала постоянной составляющей дискуссий о лидерстве в условиях демократии, в частности в Великобритании. Будучи лидером британской парламентской оппозиции, Тони Блэр любил приписывать «слабость» премьер-министру Джону Мейджору, получившему в наследство партийный раскол. Подчеркивая свое отличие от Мейджора, Блэр говорил: «Я веду свою партию. Он идет вслед за своей» [51] . Став премьер-министром, Дэвид Кэмерон применял схожую тактику в отношении Эда Милибэнда с момента его прихода к руководству лейбористами, явно надеясь на то, что эпитет «слабак» приживется [52] . Милибэнд смог отплатить тем же, когда в июле 2012 года попытка сделать палату лордов в большей степени выборным законодательным органом провалилась в результате массового бунта рядовых депутатов-консерваторов. Он заявил, что Кэмерон «утратил контроль над своей партией», а неповиновение заднескамеечников фракционному руководству демонстрирует «слабость» премьер-министра [53] . С тех пор попытки одного лидера приписать другому слабость повторялись с унылой регулярностью. Попытки изобразить руководителя конкурирующей партии в качестве «слабого лидера» стали обычным явлением и в ряде других стран. Так, например, после избрания Стефана Диона лидером Либеральной партии Канады в 2006 году консерваторы постоянно проводили в массы мысль о том, что он «слаб» [54] . (Из всех стран Содружества, использующих Вестминстерскую систему государственного управления, не исключая и породившую ее Великобританию, кажется, именно для Канады характерны премьер-министры с преобладающим влиянием на свою партию, даром что они «прагматичны, нехаризматичны и даже скучны» [55] .) Политики, очевидно, считают, что, нацепив ярлык «слабый» на своего оппонента, они получают преимущество среди избирателей. Разумеется, субъективное восприятие лидера имеет определенное электоральное значение, но полагать, что «в наше время от этого зависит победа или поражение» [56] , слишком большое преувеличение.
51
John Rentoul, Tony Blair (Little, Brown, London, 1995), p. 427.
52
Э. Милибэнд, который выглядит достаточно уравновешенным, чтобы не походить на чрезмерно начальственного лидера, тоже попался на удочку. Возможно, опасаясь показаться слабым, он сказал в одном из интервью: «На этой работе [лидера Лейбористской партии] узнаёшь о себе много нового, например выяснилось, что я – человек стальной закалки…» Guardian, 7 January 2012. То, что в своем впечатляющем выступлении на ежегодной конференции Лейбористской партии 24 сентября 2013 года Милибэнд несколько раз использовал словосочетание «мое правительство» (говоря о том, чем будет заниматься следующее правительство лейбористов, а чем не будет), возможно, также было реакцией на призывы произвести впечатление сильного человека. Однако ни один лидер лейбористов или премьер, кроме Тони Блэра (который использовал первое лицо единственного числа куда чаще своего преемника), не употреблял конституционно неверный и политически высокомерный термин «мое правительство».
53
‘David Cameron and Ed Miliband clash over Lords reform’, http://www.bbc.co.uk/news/uk-politics-18798683.
54
Donald J. Savoie, Power: Where Is It? (McGill-Queen’s University Press, Montreal, 2010), p. 96.
55
Jonathan Malloy, ‘Prime Ministers and their Parties in Canada’, in Paul Strangio, Paul’t Hart and James Walter (eds.), Understanding Prime-Ministerial Performance: Comparative Perspectives (Oxford University Press, Oxford, 2013), pp. 151–171, p. 168.
56
Savoie, Power, p. 96.
Коллективное руководство представляется более эффективной моделью по сравнению с политическим лидером-повелителем. Передача огромных властных полномочий в одни руки неприемлема в условиях демократии, а правительство, в котором только один человек достаточно компетентен (а в отдельных случаях – считает себя вправе) произносить решающее слово по любому вопросу, выглядело бы отнюдь не блестяще. В случае с авторитарными режимами олигархическое руководство обычно является меньшим злом по сравнению с диктатурой одного человека. Кроме того, сильное личное лидерство может означать разные вещи в зависимости от контекста. Оно не только менее уместно, чем это принято считать, но зачастую отличается от того, чем стремится выглядеть. Те, кто ведет, сами бывают вед'oмыми, а лидеры, гордящиеся своим умением давать отпор оппонентам, даже (в некоторых случаях – и особенно) в рядах собственной партии могут заискивать перед представителями других групп интересов. Иными словами, между впечатлением о себе как о сильном руководителе, которое хотели бы производить многие политики, и значительно более сложной реальностью может лежать целая пропасть. Если использование понятия силы в качестве критерия целесообразности руководства является одним элементом мифа о сильном лидере, то другим является то, что в условиях демократии широко разрекламированная сила лидера – зачастую не более чем блеф или иллюзия.
В странах, совершающих переход от авторитарного правления к демократии или к разнообразным промежуточным гибридным режимам, понятие сильного лидера может принимать еще более опасные формы, чем в устоявшихся демократиях. В опросе, проводившемся в тринадцати посткоммунистических странах Европы в 2007 году, исследовалось отношение к утверждению, что «стоит поддерживать лидера, который сможет разрешить нынешние проблемы [данной страны], даже если он уничтожит демократию» [57] . В восьми странах идею «сильного лидера» и антидемократический настрой разделяли более трети респондентов. Согласие с утверждением выразили более 40 % опрошенных в Венгрии, России и Латвии, а в Болгарии и Украине эта цифра превысила 50 %. Наименьшее согласие с утверждением было отмечено в Чешской Республике (16 %) и Словакии (15,3 %), что неудивительно, поскольку, являясь частями Чехословакии, именно эти страны получили самый большой опыт жизни в условиях подлинной демократии, особенно в период между мировыми войнами, по сравнению с остальными странами – участницами опроса. Однако одной из стран, в которых менее четверти населения предпочло сильного лидера, стала Беларусь (24,6 %), которая практически не имела никакого опыта демократии, находясь в составе Советского Союза. Более того, б'oльшую часть постсоветского периода своей истории эта страна управлялась самым авторитарным из европейских режимов. В этом конкретном случае граждане могли воочию убедиться в том, что сильный лидер со все более усиливающимися диктаторскими наклонностями в лице правящего в их стране с 1994 года Александра Лукашенко не является решением их проблем [58] .
57
Я крайне признателен Стивену Уайтфилду, под чьим руководством проводились исследования общественных настроений, за щедро предоставленные данные по этим посткоммунистическим европейским государствам. Курсив и интерпретация различий между странами – мои.
58
На диаметрально противоположной стороне шкалы находятся Болгария и Украина, где очень большая часть населения оказалась готова принять сильного лидера, отвергающего демократию. Это может быть отражением глубокого разочарования в том, что считалось демократией в этих странах. В случае Болгарии такой результат, скорее всего, связан с ярко выраженным народным возмущением (вплоть до сидячих забастовок в парламенте) уровнем коррупции в стране.