Титаник. Псалом в конце пути
Шрифт:
Но что-то все-таки произошло, что-то изменилось, что-то осталось недосказанным и стояло между ними. Прежде всего это выражалось в смене настроений у Софии. Порой она бывала с Давидом такой, как всегда, близкой и нежной. Но вдруг без всякой причины замыкалась, отвечала невпопад, смотрела невидящим взглядом, избегала Давида, ссылаясь на занятость… Она и вправду была очень занята. Правда, раньше это не мешало им быть вместе. Давид снова начал засыпать ее стихами
Иногда София бывала грустной, и у Давида не хватало мужества спросить, в чем дело. В глубине души он знал причину, предчувствие говорило ему, что это связано с Еннером. Но он цеплялся за надежду: если делать вид, что ничего не случилось, между ними все останется по-прежнему. Ему не приходило в голову утешить Софию, понять ее. Зато он не скрывал, что несчастен, и своими знаками внимания словно упрекал ее в непостоянстве. Перед Новым годом он увидел у нее на комоде конверт, лежавший адресом вверх: Берлин 3, Максу Еннеру…
— Так ты переписываешься с Еннером? — ревниво спросил Давид.
— С Максом? Да, мы переписываемся.
Давид многое отдал бы, чтобы не видеть этого конверта; в тот вечер им с Софией было так хорошо, они долго гуляли, играли в пятнашки, даже пели. Теперь все испорчено.
— Значит, для него у тебя есть время? — взорвался Давид.
София отложила кисть и подошла к нему.
— Давид, — умоляюще проговорила она. — Ну почему ты такой несносный?
— Несносный! — Он был задет. — По-моему, это ты стала несносной. Что у тебя с этим человеком?
— Что у меня с ним? — София отвела глаза. — Мы переписываемся. Он старый друг нашей семьи… Я уже говорила тебе.
— А в театре ты сказала, что никогда его не видела.
— Правда? Не помню.
— Ты лжешь. — Давиду стало грустно.
— Я правда не помню, чтобы я так сказала. Может, я имела в виду, что не видела его на сцене.
Ее глаза были полны черного отчаяния. Она не смотрела на него. Неужели она лжет? Зачем?
— И о чем же вы пишете друг другу?
— О многом. Об искусстве. О том, что происходит в мире. О том, что нас интересует… О чем вообще люди пишут друг другу? К тому же это не твое дело.
Давид помолчал, потом спокойно спросил:
— А ты заметила, что мы с тобой уже не разговариваем, как прежде? Почти не разговариваем. Что-то изменилось.
— Да, Давид.
— Теперь ты обмениваешься мыслями с ним?
— А если и так? Ты всегда говоришь только о себе. О своей тоске, о своей любви, о нас с тобой, и больше ни о чем. Что, по-твоему, нас ждет?
— Значит, тебе нужна свобода!
— Под колпаком расти невозможно.
— Я не колпак для тебя.
— Нет, Давид, иногда ты бываешь и колпаком. — Она улыбнулась ему немного смущенно.
— Что же я должен сделать?
— Ты тоже должен быть свободным. Независимым и смелым. Как в тот раз, когда ты скатился к нам на берег озера. Когда не сказал, что я твоя девушка, хотя видел, что мне этого хотелось. Когда убежал от меня в последний вечер в лагере. Когда не ходил осенью в Шёнбрунн. Если ты хочешь, чтобы я любила тебя.
— А сейчас ты меня не любишь? — тихо спросил Давид.
— Нет, сейчас не люблю.
— Но я же люблю тебя!
Она промолчала.
— Ты слышишь, София?
— Нет, — сказала она, — сейчас ты хочешь только владеть мной.
— Чепуха! А что, по-твоему, надо от тебя этому Еннеру? Ты знаешь, какая у него репутация?
Она не ответила. В ее глазах опять мелькнуло отчаяние.
— Ты его любишь?
Никакого ответа.
— Однажды, — начал Давид дрожащим голосом, — однажды ты рассказала мне… о том, что случилось, когда ты была еще девочкой. Это был он?
— Да. — София быстро кивнула. — Он.
— Расскажи мне.
— Нет, — сказала она. — Теперь уже поздно. Я могла бы рассказать тебе раньше, если бы ты спросил. А сейчас я не хочу говорить об этом. Не могу. За это время ты написал мне слишком много стихов.
Внутри у Давида что-то оборвалось. Он с удивлением понял, что ему хочется ударить ее.
— Тогда, — сказал он, — тогда ты просила меня…
— Хватит, Давид. Не надо. Я помню, что я говорила, но тогда ты этого не понял, не понимаешь и сейчас.
В глазах у Давида стояли слезы, ему хотелось поскорей уйти отсюда, бежать от всего. Он пошел к двери. Неожиданно София оказалась перед ним, схватила за волосы и притянула его голову к себе. Несколько секунд она смотрела на него. На миг Давида охватила необъяснимая радость. А потом — беспросветное отчаяние. Он выбежал на улицу.
Давида Бляйернштерна и Софию Мельхиор разделила ночь. По ночам все дороги свинцово-серые, фонарей нет, и там, где они идут, нет верстовых столбов. Каждый сам по себе, они идут ночью в этом царстве разлуки.