Тьма сгущается перед рассветом
Шрифт:
Илиеску поднял голову и с интересом посмотрел на Томова. Его лохматые черные с проседью брови сдвинулись к переносице; он стал медленно вытирать мягкой паклей измазанные в отработанном масле мозолистые руки.
— А что? — продолжал Илья после небольшой паузы. — И поговорил бы! Подействовать на психику — это очень важно!
Илиеску снова задумчиво покосился на Илью и отвел глаза.
Томов так и не понял, согласен ли Захария с ним или, может быть, считает его предложение легкомысленным: «Ведь дело не простое! Пойти к отцу, у которого убили дочь! Да еще не к обыкновенному
Илья замер в недоумении: «Что случилось, неужели Захария обиделся? Если даже я и не прав, почему он ничего не сказал?»
Со двора через окно диспетчерской послышался голос электрика:
— Опять часы стоят! Взгляни-ка, господин Илие, сколько еще там до звонка, хочу сбегать за куревом…
— Тринадцать! — крикнул Илья.
— Тринадцать минут? Успею! — И электрик побежал к воротам.
Мимо окна диспетчерской проходили с обеда слесари, монтажники, токари. Проковылял кладовщик. Вскоре Илья услышал быстрые шаги по лестнице и насторожился. Илиеску заглянул в диспетчерскую и, увидев Томова, вошел, прикрыв за собой дверь. Лицо его было озабочено.
— Знаешь, ты прав. Это добрая мысль…
— Да?.. — смутился Томов. — Может быть, и так, а может, я погорячился…
— Нет, нет. Ты прав. Сейчас у нас возможности очень маленькие. Но все же сидеть сложа руки мы не имеем права. Я пойду к нему…
— К Солокану?
— Да..
— А… не опасно?
Илиеску пожал плечами:
— В этих условиях вся наша борьба опасна. И если не разоблачать, не давать фашистам отпора сразу, при первой возможности, позднее может стать намного хуже. Хотя я понимаю, что в данном случае есть некоторое донкихотство. Знаешь, что это такое?
Томов отрицательно покачал головой.
— Вот, понимаешь, человек вдруг дерется с ветряной мельницей…
— Если спятил, то дерется… — перебил его Томов.
Илиеску улыбнулся и задумался, видимо, подбирая какие-то другие слова. Наконец, он щелкнул пальцами и сказал:
— Вот это, собственно говоря, и есть донкихотство. Но… Ты почитай «Дон-Кихот» Сервантеса. Поймешь… Он тоже за справедливость боролся, хотя там совсем другое дело было… А в данном случае, мне кажется, результат должен быть положительный… Разоблачать этих негодяев надо. Оттого и решил пойти. У главного инженера я уже отпросился…
— Как? Прямо сейчас? — удивился Томов.
— Конечно.
Томов испугался. Он уж не рад был, что подал Захарии такую мысль…
Перед окном появился электрик с дымящейся сигаретой во рту.
— Успел? — крикнул он, заглядывая сквозь стекло и стараясь разглядеть, кто еще там с Томовым в диспетчерской. Илья глянул на часы: было без одной минуты два. Он в ответ кивнул головой.
Во дворе задребезжал звонок. Электрик отошел.
— Я ухожу, — сказал Захария. — И не домой к нему пойду, иначе он может принять
— Но не в полицию же вы пойдете?
— Именно в префектуру!
— Ну, нет!.. Вы не имеете права так рисковать собой…
Илиеску прищурился и, положив Томову руку на плечо, сказал:
— Знаю. Но я чувствую, что моя встреча с Солокану — не бессмысленна. Если же со мной что-нибудь случится, расскажешь обо всем товарищу Траяну. Но до тех пор ни слова… Сегодня в десять вечера встретимся на углу Вэкэрешть и Олтень. Даже лучше на Олтень, но поближе к Вэкэрешть. А если не приду и завтра на работу не выйду — ты сходишь под вечер к товарищу Гогу… Знаешь?
— Как же… Мунтяну, на шоссе Шербан-Водэ.
— Правильно!. Вот он и будет вместо меня…
Илья тяжело вздохнул.
— Ничего, ничего, Илие, — улыбнулся Илиеску, — право же, ты тревожишься напрасно.
Из гаража Захария поехал домой. Жил он все еще в железнодорожном районе, недалеко от моста «Гранд», в небольшой комнатушке, которую снимал у немолодой вдовы паровозного машиниста, погибшего при столкновении пассажирских поездов между станциями Этулия и Фрекэцей. Дома Илиеску никого не застал: жена еще была на работе, на табачной фабрике «КАМ», а дочка только недавно ушла в школу, она училась во вторую смену.
Илиеску побрился, одел чистую сорочку и наскоро почистил свой праздничный шевиотовый костюм.
Когда через час он входил во двор префектуры полиции Бухареста, знакомая тревога сжала его сердце…
У дежурного офицера полиции Захария спросил, как пройти к комиссару Солокану.
Тот начал расспрашивать Захарию, кто он, по какому вопросу, потребовал документы. Пока Илиеску отвечал и предъявлял документ, удостоверяющий его личность, дежурного отвлекали то подходившие полицейские, то телефонные звонки. Наконец, он взял трубку, назвал номер и сказал, что некий Илиеску желает видеть господина комиссара.
Получив разрешение пропустить, дежурный приказал низенькому небритому жандарму с круглой слащавой физиономией провести Илиеску к комиссару Солокану.
Жандарм повел Захарию по коридорам и этажам; перед дверьми одного из кабинетов он велел отойти в сторону и ждать, сам же постучался, но, не успев перешагнуть порог, вернулся, переспросил фамилию и скрылся за дверью.
Стоя в коридоре, Илиеску обдумывал первую фразу, которой намеревался начать разговор с комиссаром, но его невольно отвлекали воспоминания, как привели его сюда в тридцать третьем году, как избивали, топтали… А вот теперь он сам пришел!
Жандарм вышел и сказал, что велели обождать. Он не отходил от Захарии, присевшего на длинную скамейку, какие обычно стоят в залах ожидания на вокзалах. Некоторое время они сидели молча, потом Илиеску достал портсигар, предложил жандарму сигарету. Тот охотно взял, и они разговорились. Жандарм со дня на день ждал освобождения от воинской повинности и мысленно был уже дома, в деревне. Когда он поинтересовался, по какому вопросу господин идет к комиссару Солокану, Захария ответил, что у него украли машину.