«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
— Ведь это у их, лебедев, тоже, как у людей. Парами летят. У его супруга, у кажинного, — говорил купец, нарезая семгу на столе. — И очень аккуратно живут. Драки никады не бывает. Гордая птица. Только гусь на вкус куда тут лучше.
— И чт'o ее по весне тут, по берегам, — заметил другой купец. — Садится — чисто снегом покроются все отмели. И не дерутся меж собой. Отчего бы это? Как вы думаете?
И купец проглотил рюмку водки.
— Летают куда хотят, — сказал задумчиво инженер. — Им простору много. Им железных дорог не надо…
— Это верно, — подтвердил купец. — Хлеба не сеют. Денег у их нет.
— Водку не пьют, — заметил
Все засмеялись.
— Фарватер у лебедей вольный, на мель не попадут, — угрюмо согласился и капитан.
— А вот у нас, в Устюге, чего вышло на эту весну, послушайте, — сказал внезапно купец. — Вот в слободке красавица такая жила, дочь резчика-иконостасчика. Ну такая, что кажинный, как посмотрит, то прямо станет как вкопанный. И вот убежала от отца-матери, прямо как есть. И убежала с таким что ни на есть сукиным сыном, жуликом. Шематоном. Ну, сказать стыд. И этот-то шематон ею торговать стал. Прямо ее в знакомство всем сует. И деньги у того-другого через ее берет. Вот что эдакое дело значит?
Он, наливая водку, расплескал ее на скатерти, пальцами помочил себе голову и сказал в сторону:
— К деньгам.
— Это правда, точно — согласился другой купец. — Было это в Устюге. Когда его опосля посадили в тюрьму, так ее спрашивают, почто она такого холуя подобрала себе, эдакая красавица. А она ответила: «Чего, — говорит, — „не по хорошу мил, а по милу хорош“». Вот тебе и возьми.
— Да о чем он? — вмешался отец дьякон. — При такой благодати, — он показал на стол. — И при беседе нашей неохота о дурацком деле говорить. Но она, пословица эта, показывает несознательность. А я вам скажу, что, как у нас, под самый Светлый Праздник помер регент. Соборный хор, без регента невозможно. Прислали другого. Глядят — человек серьезный, такой степенный. Только утреню, в самый праздник, и зачал он хором милитировать [449] . Понять невозможно. Хор врет. Кто куда. Орет просто зря. Ухо режет, сбивается, молитву отымает. Беда, до чего врет. Мальчишки, и то смеются. А ведь по-милому-то он хорош тому, кто его послал к нам. Послал человек-то знатный. А по-хорошему-то он что? Полный нуль. Одно озорство выходит. Дурацкая пословица, говорю, и для глупца подходящая. И до невозможности безнравственно. И ежели она в жизнь войдет, то прямо погибель.
449
милитировать — здесь: управлять хором, исполнять обязанность регента.
— Горяч ты больно, отец дьякон, — сказал купец. — Я опосля того дела, что вышло с красавицей у нас, и спросил свою супругу, хозяйку свою: «Что я тебе, Василиса Михайловна, по-хорошу мил, аль по-милу хорош?» Она прямо ответила: «Ты мне, Иван Панкратьич, по-хорошему мил. Ты, — говорит, — наживаешь и капитал крепко держишь». Во как. Прямо как вот лебедь белая, что парами завсегда живут, дружно, и по небу летают.
— Ну, это, брат, твоя лебедь белая, — сказал другой купец, — Василиса-то Михайловна, прямо что дуром брешет. А ежели ты маху дашь? Бывает то в делах-то наших. Обанкрутишься. Тогда как? Хорош-то у ей, когда деньги гонишь в сундук. А нет, так тагды, ау! — прощай, пиши. Выходит дело — дурость, в таком разе… Моя баба, Прасковья Петровна, она эдак-то не скажет. А совсем наоборот. По-милу хорош, вернее будет…
— По-милу, —
— Ну что вы! — вступился инженер. — Зачем ссориться. Сплетни разные. Охота вам.
— Охоты мало, — сказал купец. — А зря лясы точить тоже не надоть ему. Ништо. Какое право полное имеет мою супругу законную звать вороной. Ведь это чего? Обида кровная!..
— Что такое, глядите, — вдруг сказал инженер, показывая на стол. — Смотрите, стол кренится.
Капитан вскочил из-за стола и быстро вышел.
— Робя, вставай, — кричал он на палубе. — Дрыхните, черти. Давай якорь.
Было слышно, как забегали по палубе, стуча ногами.
— Одевайтесь, — сказал нам в дверь капитан. И стал кричать: «Гони лодку. Спасай».
Одеваясь наскоро, мы вышли на палубу. Пароход скренило.
— Песком затянуло. Сходите в лодку, — командовал капитан. — А то затянет — не слезть. Эй, черти, якорь заноси.
Лодка тихо отплывала от накренившегося парохода.
У огромной песчаной осыпи, покрытой упавшими елями, мы вышли из лодки. Глухой берег. Пахло водой и лесом. Ветер стих. Сидя у кручи, на песке, мне было слышно, как в ночи, на пароходе, бегали люди, стучали колеса парохода, останавливались.
Капитан кричал:
— Заноси, заноси. Бугры. Тащи бугры.
Вдруг кто-то запел:
Э-эх, гармошка, новый тон. Эх, раз. Эх, раз. Светло-розовы мехи-и. Полюбил бы староверку, Не замолит ли грехи-и. Эх, раз, еще раз. Раз, Идет. Еще раз.Купцы, инженер набрали хворосту, ветвей, елей и развели костер. Радостное тепло у костра. Костер осветил пароход вдали.
Из-за кручи над лесом опять парами вылетели лебеди, свернув от костра. Быстро уносясь, пропадали во тьме ночи.
— Вот ежели бы нам крылья, эдак-то летать, — сказал купец. — А то вот сиди тут-то.
— Что бы тогда было, батюшки, — вздохнул отец дьякон. — Одних беспашпортных-то. А жулья. Тогда попробуй, поймай их, летающих. Жить бы нельзя было. Вот пошто нам крыльев не дадено.
Ночь
Поздно. Стоим в кустах ольшаника, у большого озера Ватутина, на перелете уток. Серый осенний вечер, одна полоска вдали над озером вечереет. Чирки со свистом проносятся. Темно уже, плохо видно. Пронеслись кряквы, и стреляли наудачу. Плохо видно. Идем из болота. Вязнут ноги в трясине. Выходим к берегу озера. Песок. Старый разбитый челн лежит на берегу и тихо большое озеро. Какая печаль и тоска в этом брошенном челне в сумраке осеннего вечера…
Павел Сучков и Герасим — мои приятели — закуривают папиросы. Герасим говорит:
— Если краем пойдем, потом на горки, дорога знамо, а то не дойти. Ночь будет воробьиная.
— Лучше на деревню Вашутино, там лошадь достанем доехать, — предлагаю я.
— Не найти подводы. Праздник, деревня озорная, все пьяные, поди. Кто поедет в ночь. Темно будет. Пойдемте лучше напрямик, на Шаху, вырубками. А там я знаю дорогу.
— Ну, ладно, идем, — согласился я. Мы дружно и быстро пошли. Долго шли молча. Прошли краем мелкого кустарника, порубью, полем. Ночь наступила. Становилось темно. Герасим остановился и сказал: