«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
«Особенный человек Савва Иванович», — подумал я, когда он ушел и я остался один в его мастерской.
Мамонтов любил певцов, артистов, оперу, художников. Он любил героев, самую суть драматизма, ценил фразу, брошенную певцом с темпераментом. По лицу его было видно, как он восторгался, слушая певца. Для него пение было высшее восхищение. Любил итальянских певцов. Странно: он редко бывал в Большом императорском театре.
— Скучно, — говорил он. — Что-то казенное, условное.
Открытие
— Опеку бы на него, — говорили некоторые из солидных москвичей.
Через несколько дней, сделав эскизы к опере «Аида» [460] , я приехал в большую деревянную декорационную мастерскую, которая помещалась за Крестовской заставой. Раньше это была какая-то брошенная фабрика.
460
…сделав эскизы к опере «Аида»… — см. выше, прим. к с. 59.
На полу лежали большие загрунтованные холсты, горели подвесные лампы с абажурами. В больших тазах были разведены яркие краски, синие, зеленые, розовые, желтые. Красивы были краски. «Вот, — подумал, глядя на них, — я и буду писать ими, цельными».
В мастерской были маляры. Размерив холст на квадраты, я нарисовал углем, в общем, контуры, формы колонн и фрески.
— Крась это синей краской, — сказал я маляру. — А это желтой.
Приятно было большой кистью писать по белому холсту. Краски сохли и меняли цвет.
— Надо составить еще цвета, — сказал я, — вот для этих фигур.
Долго составляли маляры цвета, переливая в горшок из горшка, мешая краски, подбирая по эскизу.
— Вот это для фундуклеев, — сказал один бойкий маляр, Василий Белов.
— Каких фундуклеев? — спросил я.
— Вон для энтих самых, которых нарисовали.
— Почему же фундуклеи?
— А кто же они? Видно, что народ такой.
В мастерскую пришел Поленов.
— Как я люблю писать декорации! — сказал он. — Это настоящая живопись. Превосходно. Сильные краски.
— А как «фундуклеи» вам нравятся, Василий Дмитриевич? — спросил я.
— Как? Фундуклеи? Что такое? — удивился Поленов.
— Вот я пишу фундуклеев, а вы в Египте были и не знаете. А вот он знает, — указал я на Василия Белова.
— Что такое? — рассмеялся Поленов. — Сейчас приедет Савва.
Поленов взял синюю краску и сказал:
— Я немножко вот тут колонну… лотос сделаю…
Мамонтов приехал с Дюран, остановился, смотря на декорации. Его веселые, красивые золотые глаза весело смотрели на меня.
— Это что же вы делаете? — сказал он мне. — Чересчур ярко.
— Нет, так надо, — сказал Поленов, — я сам сначала испугался.
— Костюмы ваши не нравятся Амнерис и вот ей, — сказал Савва Иванович. — У них свои, со шлейфами.
— Шлейфов тогда не было, — сказал Поленов Дюран, —
— Может быть, — ответила итальянка. — Но так как у Амнерис шлейф, то я тоже хотела бы шлейф.
— Аида — эфиопка, какой же у нее шлейф? Шлейф невозможно, — говорю я.
— Я вас очень прошу, — по-итальянски просила Дюран, — хотя бы небольшой…
— Ну, едемте обедать в «Мавританию», здесь недалеко.
Савва Иванович отлично говорил по-итальянски и на других языках. Он часто бывал в Италии и, видимо, любил эту прекрасную страну и ее упоительное искусство. В Милане проводил время с артистами, слушал молодых певцов. Один из них был выдающийся тенор Пецорни [461] . Много было споров с Мамонтовым об искусстве, когда собирались у него кружком, где П. С. Спиро, Виктор Васнецов, Поленов, H. C. Кротков обсуждали постановки опер Римского-Корсакова.
461
Правильно: Пиццорни.
В. М. Васнецов пригласил меня поехать к Островскому, он хотел узнать об его поэме «Снегурочка» [462] и как он думает об опере, как видит ее оформление.
Мы застали Островского, он принял нас в комнате в стеганом полухалате. Он встал из-за стола, на котором были разложены карты и начерчен мелом на сукне план павильона на сцене, входы и выходы. Карты были — короли, валеты, дамы. На них наклеены ярлыки действующих лиц, фамилии артистов: на валете червей я прочел: «Правдин», а на пиковой даме — «Ермолова».
462
…поэме «Снегурочка»… — А. Н. Островский называл свою пьесу поэмой.
Островский, видя, что я молодой человек с большой шевелюрой, засмотрелся, спросил меня:
— Вам интересно?
— Да, — ответил я робко.
— А вот видите, часы, — сказал Островский. — Стрелка больших часов двигала минуты. — А вот моя рукопись «Не в свои сани не садись». А вот это артисты, — показал он на карты. — Они у меня войдут на сцену здесь, а я за них говорю по часам. В меру надо действие сделать, страсти человеческие надо в меру показать. А то я распишусь, — сказал он, улыбнувшись, — публика-то в три часа и уедет из театра ночью, скажет: «Островский-то замучил». Мера должна быть в искусстве театра. Вот они, карты, меня учат… Простите, Виктор Михайлович, — объяснял молодому человеку технику дела.
Виктор Михайлович взял его за руку и сказал, волнуясь:
— «Снегурочка»… спасибо вам… Это так замечательно, это так высоко, я не могу даже выразить…
У Васнецова были слезы на глазах.
Лицо у Островского было серьезно, он как-то запахнул халат и растерялся, как бы что-то скрывая.
— Да ведь это я так написал, эту сказку… Вряд ли понравится сказка. В первый раз слышу. Очень рад, что нравится вам. Оперы не знаю, делайте, как хотите. Я видел эскизы ваши, Савва Иванович привозил, очень хорошо.