«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
— А вот волки, Илья Ефимович, — сказал сын Мамонтова, Сергей, — едят овец.
— Оттого они так и злы, — ответил Репин. — А вот слоны едят только фрукты. И как слоны прекрасны, могущественны и добры.
— А ты это все серьезно? Убежден? — спросил Савва Иванович Репина.
— Совершенно. В сущности, надо пить только воду. Я думаю, что жить в доме очень вредно. Надо жить на воздухе. Я зимой сплю с открытыми окнами, тепло одетый, и только.
— Ты из Петербурга ехал ведь по железной дороге? — спросил Мамонтов.
— Да. А что?
— А тебе надо бы, по убеждениям, пешком пойти.
— Ты совершенно прав! Я из Петербурга
— А как же в дождь, Илья Ефимович? — заговорили вдруг дамы. — И потом ведь идти так долго.
— Конечно, надо зонтик взять. А что долго, так ведь время — все это условно.
— Одеваться, значит, не нужно, — сказал Серов, — а ходить можно просто так, по-райски. Только у нас холодно.
— Ну, такой пустяка ви говорит, так нельзя, — сказал старик высокого роста, француз-гувернер Таньон. — Все моя юноша, которий я воспитал, не была б жива. Я не желает кушать трава, потому что я не корова. Вот в река здесь есть раковин прекрасный hu^itres [465] — никто не понимай кушать, и все на меня смеются. А Париж кушают эскарго, такой хорошая раковин…
— А все же Илья Ефимович прав, — задумчиво сказал Васнецов.
465
Устрицы (фр.).
Савва Иванович увлекался керамикой. В Абрамцах была мастерская, где он лепил вазы, украшая их скульптурой, разнообразнейшей фантастикой. Он и Серов как-то при мне лепили из глины какого-то горбатенького человека, и оба смеялись.
— Нет, — говорил Серов, — шишига [466] , он ни веселый, ни грустный. Он так себе — ходит, глядит, что-то знает, и так живет в стороне как-то.
— Постой, Антон, ему уши нужно вот так…
И Мамонтов глиной вылепил на странной лысой голове уши летучей мыши.
466
шишига — нечистый дух, сатана, бес; злой кикимора или овинный домовой; по отношению к людям — праздный шалопай, лазутчик, соглядатай.
— Ниже, ниже, — говорил Серов. — Вот теперь что-то есть… Постойте — бородку козлиную.
— Это управляющий… ну, как его, — говорил между тем Серов.
— Шмит, — помог ему Мамонтов.
— Да, Шмит. В Шмите шишига есть.
— А верно, он шишига, верно…
И оба, лепя шишигу, смеялись.
Вошел Репин, посмотрев, сказал:
— А интересно. Но что это такое?
— Шишига, — ответил Мамонтов.
— Что? Шишига? — удивился Репин.
— Знаешь, он такой, — продолжал Мамонтов, — небольшого роста, в шерсти, живет так у дома, в деревне у сарая, такой домовой, все знает, помалкивает, немного портит жизнь, мешает, прольет крынку молока, вывалит из саней, — ну, словом, — шишига.
— Неужели? — сказал Репин серьезно. — Я этого никогда не слыхал. Но кажется, это вздор.
— А ты спроси у Льва Николаевича, —
— Какой вздор…
— Вздор. А ведь это наши русские дары, хранители быта и дома, поэзия русская.
— Нет, я в это не верю, никогда шишигу не видал, я думаю, и ты, Антон, тоже.
— Я сам на шишигу смахиваю, — ответил Серов.
И улыбнулся приятно.
Однажды утром к Савве Ивановичу Мамонтову из конторы московских Императорских театров приехал чиновник Торожев [467] .
— Вас просит приехать неотложно в Петербург директор Императорского театра, — сказал мне Погожев. — Вот телеграмма. Если угодно, я пришлю курьера. Он возьмет билет и проводит вас на вокзал.
— А вы не знаете, какое дело? — спросил я, озадаченный.
— Не знаю.
— Сегодня же поезжайте, — посоветовал мне Савва Иванович, бывший в мастерской.
467
Торожев — возможно, имеется в виду Владимир Петрович Погожев.
Чиновник ушел.
— Ну, прощайте, Костенька, — сказал мне Савва Иванович, — там вам не с кем будет ссориться, там не с кем будет спорить.
«Эх-ма!» — добавил он как-то горько и расстроенно.
— Я не поеду, Савва Иванович, — догнал я его и схватил за руку.
— Нет, нельзя, надо ехать. Вы не понимаете: не поедете — виноват останусь я. Но странно как-то переманивать мастера, некрасиво как-то. Не того. Вы там долго не останетесь: вам не сладить. Поезжайте и постарайтесь сделать хорошо. Хотя хорошо-то, может быть, там и не понравится.
Таинственно улыбнувшись, Савва Иванович ушел.
В Петербурге я остановился на Большой Морской, в номерах Мухина, и тотчас отправился к директору Императорских театров.
В подъезде на Театральной улице швейцар в красной ливрее, шитой черными орлами, в медалях, проводил меня во второй этаж, передав для доклада чиновнику особых поручений.
В большом кабинете, в котором потом, много позже, в течение 23-х лет было много пережито вместе в области искусства, балета и оперы с В. А. Теляковским, — я увидел директора Императорских театров Всеволожского.
Это был очень деликатный и, видимо, очень запуганный человек.
— Я видел ваши работы в театре Мамонтова в Москве, — сказал он. — Нам нужно быстро сделать декорации к опере «Виндзорские кумушки» [468] . Вы, говорят, скоро работаете, а наши не могут. Вы могли бы сделать в неделю?
— Да. Только для этого сейчас же надобны готовый холст, сшитый, краски и двое хороших театральных рабочих, а также свет: придется писать ночью…
— Отлично, — сказал Всеволожский и позвонил.
468
«Виндзорские кумушки» — «Виндзорские насмешницы», комедия У. Шекспира (написана в 1597 г., опубл. в 1602 г.).