«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
— А вот когда ты играешь, что же, небось, тоже слушают.
— Верно, вот журавли любят. Это да. Видал, пляшут, и вот чудно. Птицы тоже любят. Да заметь еще — волчица любит. Видал не раз — слушает. Волчата любят, высунутся из-под хвороста и слушают.
— Ну что же, поймали их, поди? — спросил я. — Волчат-то?
— Не-е, пошто, это свои.
— Как — свои? Да что ты, дедушка, — удивился я.
— А как же, вестимо, свои. Вот тут сейчас, в болоте, волчиха с волчатами. Вот около нее и овцы ходят — знают ее, вся скотина знает. Рядом ходят. Знают, что своя, не боятся. Она тоже нашу скотину сторожит.
— Как — скотину сторожит?
— А
— А хорошо бы, дед, посмотреть на волчат.
— Не найдешь, — ответил пастух. — Ты пойдешь, а им знать дадут. Они меж собой говорят. У ней, у волчихи, — стража.
— Какая стража?
— Вот какая: умственно все сделано. Значит — болото, кочкарник, топь. Лесок, сосенки малые, потом речка сухая, и тут ее выводок — волчата. И тут же и гнезда журавлиные. А журавль завсегда чередом на часах стоит — день и ночь. Волчиху, значит, боятся. Лисица не подойдет нипочем. Барсук яйца не возьмет журавлиные — волчихи боится. А часовой глядит и скажет, коли что. Ястреб летит — знать дает. Ты на горе живешь, далече, а дом твой видать и деревню видать. Вот что: ты сейчас здесь со мной сидишь, ружье у тебя, собака. Они знают, и волчиха знает, а собака твоя понимает — журавля не берет, потому — глаза бережет она. Ульян у нас был, парнишка, в Заозерье жил. Он однова журавля и убил. Тащит его домой. Мертвый журавль. Сел отдохнуть, а журав-то его вдруг как в глаз клювом хватит — раз. Глаз вытек. Дошел Ульян до дому, да и помер. Вот что журавль!..
Вот как у зверей устроено. Выводок волчий завсегда, где журавли или деряба-сойка. Где кто идет, деряба орет. Глухарь, кукура тоже дерябу любят. Выводок свой тоже поблизости ведет. Деряба сторож…
Рассказы деда-пастуха были просты. Лукаво улыбаясь, он сказал:
— Вот по осени волки выть зачнут. Жутко. Доля их горькая. Воют. Просят у Бога защиты от людев.
Дед вынул из котомки ватрушку и, откусивши, жевал, смотря вдаль.
В ясном дне тонули дали. Какой далекий край! Просторно растянулось моховое болото. И синими полосами за ними идут бесконечные леса. «Кру, кру, кру», — раздалось в болоте. Крик журавлиный.
— Слышь, — говорит дед, — знай, что коршун близко. Слышь, часовой кричит. Знать, волчихи нет. А то не станет эдак-то, по коршуну. Если хошь, барин, я тебе их покажу. Волчат. Только нипочем никому не говори.
— Ладно, — говорю, — спасибо. Не скажу.
— Ружья не бери. Собаку отведи домой. Я подожду здесь.
Оставив дома Феба, я доехал из дому к пастуху, со сторожем, дедушкой Афанасием. Долго шли мы с пастухом по моховому болоту. Ноги вязли во мху. Идти трудно. Белыми ягодами клюквы были обильно покрыты кочки. Малорослые сосенки серели и делали болото ровно седым.
— Теперь топь, — сказал пастух. — Надо ее скорей. Бегом. А то качает. Не провались, смотри.
Я
Дед-пастух шел впереди, по бугорку с чистым лесом, у которого был навален седой хворост от старой порубки.
Пастух, согнувшись, шел краем валежника. Остановился. Махнул мне рукой. Я тихо пошел к нему, нагнувшись. Он пристально смотрел на кучку лежащего хвороста. Я, нагнувшись, посмотрел — ничего. Валежник гнилых сучьев, внизу — серый мох. И вдруг вижу — близко кругленькие серые муфты, ровные, большие уши, и глаза подряд смотрят на меня. Острые мордочки высунулись из шерсти. Серые, как мох, такие хорошенькие волчата. Как какие-то замечательные игрушки, детские глазенки смотрят на меня пристально, замеревши, недвижно.
Какая красота! И вдруг пропали мгновенно. Дед дернул меня за рукав и сказал уходить. Журавли кричали всё — «Курлы, курлы, кру-кру…»
— Видал, — сказал пастух, когда мы прошли топь обратно. — Пойдем. А то, слышь, журавли волчиху зовут. А то сам придет.
— Кто — сам?
— Волк.
— А я-то ружье оставил.
— Так ведь он не тронет. Попугает, нешто. Он ведь не дурак. Зря не бросится. Вестимо, не больно нравится, что ребят смотрят.
Я ехал домой. У меня в глазах были волчата. Какие замечательные, очаровательные, какие глазенки, дети. Неужели эти красавцы будут злейшие волки? Не может быть. Их бы я взял к себе.
Обернулся, посмотрел на болото. Оно далеко.
Дорога идет у края ржи. Мелькают васильки, кричат перепела, и на горке показался мой деревянный дом. И пышно серебрились большие березы моего сада.
Подъезжая, увидел у ворот гостей — Андрей Иванович Бартельс, Василий Княжев и мой приятель, охотник Герасим Дементьевич.
Мой приятель, Василий Княжев, поэт в душе. Странный человек. Зимой проводил время на Хитровом рынке, ни на какую службу не шел. Одно, что он делал, в магазине Бартеса и в других лавках рыболовных принадлежностей: правил бамбуковые удилища на спиртовой лампочке. И этим жил. Летом я пригласил его погостить к себе.
С весны Василий Княжев уже не мог жить в городе. Он отправлялся в бродяжничество и проводил дни в лесах и по деревням. Природа для него была каким-то волшебным очарованьем. Я слушал его рассказы и поражался красоте души его. Это был самый счастливый человек, которого я видел за всю свою жизнь. Благородной души был Василий. Независимый и непокорный. Определял он мне в разговорах людей с такой неожиданной ясностью, что меня поражало. Он был рыболов и целые дни проводил на реке. Приехав без меня, он уже наловил раков.
— Василий, откуда это ты только раков достал?
— Вот, какое удивление, — ответил он. — Нашел я на лодке рыбу порченую, кто-то бросил. Я и пустил около лодки. Неглубоко. Дак вот, заметь, сверху-то реки, по воде, по дну, смотрю, раки чередой ползут, да сколько. Вот дивно. Они санитарами, не иначе. Реку-то чистят. Вот что.
Хорошо летом в деревне. Обедаем на террасе. Андрей Иванович Бартельс держит магазин в Неглинке. Рыболовных принадлежностей. Немец. Человек полный. С лысиной. Застенчивый и деликатный. Пьет водку из стакана. Голубые глаза поднимает к небу. И, улыбаясь, кланяется, выражая удовольствие. Другие пьют и морщатся.