«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
— Бедный… может, у него в лесу-то дети остались… теперь помрут…
Ночью я не мог спать.
Жалко мне ежа: у него дети в лесу, маленькие, и тоже все в щетинке. Умрут в лесу…
Я встал и оделся, снял с подушки наволочку, насилу посадил в нее ежа, наколов пальцы, и тихо спустился с лестницы. Прошел кухню и вышел наружу. Бегом побежал к дороге. За мной Дружок. Думаю: как обойти заставу — там солдаты отнимут ежа. Перешел через дорогу, пошел по полю. Дружок рядом бежит. Слева серп месяца, впереди лес, ближе, ближе.
Вот и канава, и лес. Как жутко!
Перелез через канаву. В лесу еще страшнее, будто вот кто-то сзади схватит. Лег на траву, трава мокрая, роса. Тихо кругом, только ёж шипит.
Разворачиваю наволочку. Пустил ежа на траву, схватил Дружка за ошейник — и назад, через канаву.
Бежал за Дружком домой что есть сил. Боялся оглянуться: вдруг кто-нибудь из лесу гонится за мной.
Бежал и так устал, что лег в поле. Лес уж далеко. И вижу, из леса вышел кто-то, люди, женщины в белом и еще кто-то. И женщина запела так хорошо.
Дружок залаял. Люди бросились бежать опрометью и спрятались в лесу.
Когда я подходил к даче, то увидел, что у террасы свет. Громко говорят. Тетка кричит.
Когда я подошел, все, увидав меня, закричали:
— Вот он! Куда ты ушел? Да ты что? Как ты смел? Дурак! Сумасброд!
И чего только ни кричали.
— Зачем ушел, отвечай? — набросилась на меня тетка. — Отвечай!
Я только ответил:
— Ёж. У него дети. Маленькие, в лесу.
Сенежское озеро
По Николаевской железной дороге, в двух часах езды от Москвы, у станции Подсолнечная, есть большое Сенежское озеро. Любители рыбной ловли на удочку ездили туда из Москвы.
Прекрасное Сенежское озеро…
С одного берега — высокий еловый лес стеной спускался к самой воде. Открывалась возвышенность, на которой было раскинуто село со старой церковью. Седая череда и камыши густо, островами, лежали вдали и говорили о каком-то далеком крае. И дальше синело своими волнами озеро. Белые чайки и крачки носились над водой. Гагары, ныряя, покрикивали, веселили озеро.
У дороги, у самой воды, стоял одноэтажный большой дом — вроде гостиницы для приезжающих рыболовов. К самому озеру шла деревянная платформа, где была запруда. Внизу плоты на воде с причаленными лодками для рыболовов. За право ловли, лодку и стоянку в гостинице брали в день один рубль. Заведующим домом и лодками был Кузьма Николаевич. Он же ставил самовары посетителям и продавал мелкую рыбу, живцов, для ловли окуней и щук, которых много было в озере Сенежском. Приезжие скоро знакомились, размещались по комнатам, где были деревянные нары с матрасами, набитыми соломой.
Когда Кузьма Николаевич видел, что идет рыба, он посылал и мне, и другим рыболовам письмо: «Приезжайте, жор. Ваш доброжелатель Кузьма». «Жор» — значило, что рыба сильно брала на удочку.
И я приезжал. Помню, озеро тихое. Солнце опускалось за лес. Какое-то особое чувство наполняло душу при виде большой воды. Колокол ко всенощной разносился по озеру. Хорошо было на душе.
В доме
Среди рыболовов был один человек огромного роста. Его большая спина была внушительна. Бобриком стриженные волосы, доброе широкое лицо с серыми серьезными глазами. Он плохо говорил по-русски. Это был немец Пеге, старший мастер на какой-то фабрике, рыболов страстный.
За столом самовар, все разложили привезенные закуски, поставили бутылки с водкой, настоянной на черносмородинном листе, анисе, зубровку, пиво, маринованные щуки, копченые лещи, окуни. И каждый просил попробовать, как у него это приготовлено. Душевные люди рыболовы. Охотники, вообще, душевные люди. За столом разговоры — тут уж нечего было спрашивать, что правда, что нет, но каждый рассказывал какой-нибудь особенный случай. Рыбы, по рассказам, были такие, что Россия выходила вроде Африки: попадались на удочку чуть не крокодилы…
Рано-ранехонько Кузьма Николаевич будил нас. Утро, чуть свет. Свежий холодок. Озеро тихое. Мы выходили и клали на лодки снасти, груз и весла, опуская их в воду. Каждый выбирал свое заветное место, где стать на озере в лодке.
Я поместился в лодке с Пеге и с доктором-хирургом, известным в Москве. Со мной и Василий Княжев, мой приятель-рыболов, которого я взял из Москвы. Опустили груз; стали на глубине восьми аршин. Весело легли поплавки на поверхность зеркальной воды. Розовые облачка глубоко отражались в воде.
Осветились верхушки дальнего леса. Прилетали птицы, и брызнуло солнце по камышам.
— Подсачек! — крикнул хирург, и удочка его согнулась от сильной рыбы.
Большая щука лежала в лодке, билась.
— Фунтов десять, — сказал Княжев.
Пристально смотрел Пеге на поплавки. Хирург, закинув удилище с живцом, помолчал, спросил Пеге:
— А что у вас, у немцев, самое главное, самое важное и самое нужное?
Толстый Пеге глядел на поплавки и молчал. Потом, обернувшись, ответил:
— Отечество.
— А… да… Ну, да — отечество. А по-моему, дети.
— Дети?.. Дети и блоха имеет.
Доктор-хирург удивился.
— Позвольте, а любовь, семья? Как, по-вашему?
— Дети — это карашо… Но дети это еще не шеловек. И какие дети, когда нет отечество?..
— Как же это, не человеки — дети? А кто же?
— Конэчно. Надо, чтобы из него шеловек стал.
— Какой — человек стал? Он же, когда вырастет, будет человек.
— Ну, неизвестно… Шеловек должен быть такой, когда ему карашо, он должен делать так, чтоб и другому было карашо. А если ему карашо, а другому плёхо, — тогда он не шеловек, а сволоча… А без отечества нет никакой любовь и ничэго нет. Только остается слеза из глаза. А русский шеловек скажет: «самое главное — деньги». Это глюпо.