«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
— Надо шесть подвод, — говорит Феоктист. — Ведь это что? Генерала можно с Карауловым. Он смирный.
Караулов не хочет. Я, говорит, поеду с Кузнецовым.
— Кузнецова надо одного, — советую я. — А то опасно. Он дорогой что-нибудь увидит, покажется, начнет стрелять. Горяч. Вы знаете, какой он неосторожный.
Караулов смеется.
— Знаю. Я ходил с ним. С ним нельзя. Убьет. Я у него из патронташа ночью сегодня всю дробь из патронов высыпал. Пускай теперь стреляет. А то нельзя. Убьет. Только вы не говорите ему.
— На
— Герасим идет, — сказал, глядя в окно, Василий Сергеевич. — Вот хорошо. Он знает. Скажет, куда на охоту ехать.
Вошел Герасим — охотник, крестьянин, снял с плеча ружье и поставил в угол. Глаза Герасима смеялись. Моя собака, пойнтер Феб, ласкалась к нему и ходила кругом. Он погладил ее и сказал:
— Здравия желаю. Ноне день — на охоту зовет. Не жарко.
— Вот-вот, — говорят приятели. — Скажи, Герасим Дементьич, куда лучше ехать. Хотели на Вашутино, Василий Сергеевич не хочет. Говорит — опять тонуть.
Карие глаза Герасима смеются.
— На Вашутине вечером перелет, — говорит он. — А сейчас все утки в середке озера держатся. Надо на челне, кустами обить. А то не допустят. А ежели с Василием Сергеичем ехать — значит тонуть, беспременно.
— Это почему же? — спросил Кузнецов.
— Такая тут посуда, челн, утлый. А у вас рост в сажень. Ну и не держит — опасно.
— Я сам говорил — утопимся. Ученому хорошо, он жигулястый.
— Позвольте, — ощетинился ученый. — Что такое — жигулястый? Я не позволю. С какой стати…
— Вот ежели на Ратухине вылезти, да по речке на Святой Ключ, на Грезино, Любилки, да на Кресты оттуда. На Ведьмовы болота — вот там можно что встретить. Ну и стрельнуть.
Когда я вспоминаю эти все места, которые помянул Герасим, их прозвища, то мне в душу льется несказанная отрада чувств. Какие места!.. Я не увижу вас больше. Но они еще есть, они живут, и кто-то видит их, но не я. И не друзья мои — охотники. Их уж нет в живых.
Но вот они, около меня, говорят, ссорятся, смеются, и я вижу тропинки, проселки, идут мимо в тихий вечер, и деревню Грезино, и речку у леса, и каждую былинку травы. Как был бы я рад испить воды родной страны моей, ключа святого.
Мы разместились в деревенских тарантасах и выехали на проселок. Простор, клубятся облака в небе, видны дали лесов. Около повозок бегут собаки, рады, что едем на охоту. Бегут, возвращаются и посматривают на нас — целы ли мы. Едем среди ржи, мелькают васильки. Вдруг сзади, слышу, кричит доктор Иван Иванович:
— Постойте, постойте.
Ленька подбегает ко мне, говорит в волнении:
— Иван Иванович велели… У вас аптечка… ему надо скорей… С генералом чего-то худо… Помирает…
Все
— Солнечный удар, — говорит доктор. — Скорее достаньте валерьянки.
Я тороплюсь, открываю аптечку, даю пузырьки.
— Воды! — кричит доктор.
Ленька достает стакан.
— Коньяк, — говорит. — Воды нет…
— Все равно, давай…
И доктор капает в стакан и подносит гофмейстеру. Тот пьет и, мигая, смотрит на всех нас.
— Надо помочь ему выйти, — говорит доктор. — Надо, чтобы он лег.
Мы все помогаем ему слезть с тарантаса. Доктор держит его под руку. Мы поднимаем его и кладем на траву у дороги.
— Скажи, пожалуйста, — говорит мне гофмейстер, — что это они делают со мной, зачем?
— Ты нездоров, — говорю я. — Ты не бойся, пройдет, скоро пройдет, это от жары, не беспокойся.
— Что? — говорит гофмейстер. — Я не слышу, говори громче. — И он хочет из ушей достать шарики.
— Смирно-смирно, — говорит доктор. — Лежите смирно.
Доктор смотрит озабоченно в уши. Потом обернулся к нам:
— Удар, он оглох, ничего не слышит.
— Да это шарики! — говорю я, — что вы! Он в уши вставил, чтоб не слушать ученого.
— Я не позволю, — кричит ученый, — в чем дело, довольно, какие шарики?
— Выньте шарики, — кричу я гофмейстеру на ухо.
Тот вынул шарики, смотрит на нас в недоумении.
— Скажите, доктор, в чем дело? — спрашивает гофмейстер. — Зачем все это?.. Я совершенно здоров. Но вот этот коньяк, такая гадость, зачем вы велели мне пить?
И гофмейстер сел.
Кругом все хохотали.
— Эдак и охоту просмеём… Ехать пора, — сказал Герасим Дементьевич, — доктор опосля полечит.
Все сели опять на подводы и поехали рысцой.
Смех друзей раздавался в летней тишине. Отстав, ехал доктор Иван Иванович и что-то серьезно объяснял ученому. Тот слушал его, нахмурив умно брови.
Приятели
Хорошо было летом жить на даче. Служилый люд Петербурга уезжал в окрестности, где была особенная северная красота белых ночей. Прекрасные Петергоф и Царское Село, милая Черная речка, Парголово и много других мест. Дачники были там разнообразны: военные, чиновники разных рангов и степеней.
Помню, был такой немолодой, солидный отставной, кажется, полковник, человек из себя очень толстый и фамилию носил подходящую — Брюханов. Любил пожить, повеселиться, выпить, любил компанию. Был он уже в отставке, и как-то собрались у него приятели, тоже отставные. Часто бывало — собирались. Лето, дача в Парголове. Семья где-то за границей, а он в Парголове один. Жарко. Надо завтракать ехать — не хочется. Надо одеваться — а дома в рубашке, продувает. Хорошо. Прислугу отпустил, ушла куда-то.