Тобой расцвеченная жизнь
Шрифт:
— Спасибо, что пришла, милая. Я благодарна тебе за это! — и фрау Коль стискивает мои внезапно похолодевшие пальцы своей сухонькой ладонью.
— Я просто... я просто подумала...
— Я понимаю, — кивает она мне с печальной полуулыбкой. — Спасибо еще раз. — И тут же добавляет: — Надеюсь, ты останешься на поминки... Здесь недалеко, в нашем доме.
— Я... — Линус нетерпеливо подскакивает, дергая меня за руку.
— Это твой сын? — интересуется фрау Коль.
— Брат.
— Здравствуй, дорогой, — обращается она к мальчику. — Хочешь пирога с малиной?
— Для меня? — Линус бросает на меня робкий взгляд — по всему видно, что ему очень хочется этого самого пирога испробовать.
— Для тебя. — И уже в мою сторону: — Пойдемте... Ева, не так ли?
— Да.
— Пойдемте, Ева, позвольте мне угостить мальчика пирогом.
И я не нахожу в себе сил для отказа. А потом мы идем по узеньким улочкам, петляя между красиво ухоженными цветочными клумбами и разномастными почтовыми ящиками, обступившими нас со всех сторон.
— Проходите, не стесняйтесь, — подбадривает нас сердобольная старушка, распахивая калитку и приглашая всех в дом.
Дом этот, ничем не примечательное секционное строение в ряду таких же ничем не примечательных секционных домов, отличается разве что крайне запущенными, неухоженными клумбами перед домом, которые так и вопияли о прополке и облагораживании. Меня удивила эта унылая заброшенность, от которой так и веяло безысходностью...
— Спина болит, — материализовывается рядом со мной фрау Коль. — Вот все и зарастает. А у Ингольфа в мастерской дел невпроворот, — со вздохом произносит она. — Все думала ландшафтную фирму нанять, да вот никак... — Она замолкает, обдумывая что-то свое, а потом добавляет: — Пойдемте, у меня на первое суп с фрикадельками.
И мы едим суп с фрикадельками, а потом жареную индюшку под мятным соусом — люди на другом краю стола громко разговаривают и даже смеются... Жизнь продолжается, думается мне не без грусти, человек умер, но жизнь живых продолжается.
— Я помогу вам с посудой, — говорю я фрау Коль, когда гости один за другим начинают покидать их дом.
— Что ты, не нужно, спасибо, милая.
Но я все-таки настаиваю на своем и помогаю ей очищать тарелки от остатков еды и составлять их в посудомоечную машину. Ее муж крайне немногословен, он, как мне кажется, даже ни разу на меня и не взглянул, просто молча ходит по дому и наводит порядок. Когда же он складывает длинный стол, установленный специально по случаю, я вдруг говорю:
— Вы, должно быть, сами его сделали... Очень хорошая работа.
Кустистые брови, подобно двум антеннам, направляются в мою сторону и замирают. Улавливают сигнал о моем здесь присутствии? Возможно. По крайней мере старик смотрит пристально и даже несколько отрешенно... Я робею под этим нечитаемым взглядом.
— Сам, — наконец отзывается он кратким ответом.
— Мне очень нравится. Я знаю человека, который тоже умеет творить чудеса из дерева, — и замолкаю, совсем сбитая с толку непонятной реакцией моего собеседника то ли на меня самое, то ли на мои слова, в частности.
Его брови успевают совершить два круговых движения,
— Она говорит о Патрике Штайне, дорогой. Это та девочка, что присматривает за его матерью, помнишь, я тебе рассказывала о ней?
Старик молча кивает.
— Неплохой парень этот Патрик, — скрипит он негромко, — только бузотер и раздолбай.
Тут уж мне становится несколько обидно за Патрика, и я выпаливаю на выдохе:
— Он говорит, вы лучший мастер в городе. Восхищается вами...
— И правильно делает: я, в отличии от него, делом занимаюсь, а не дурью маюсь на похоронной колымаге. — В голосе старика слышна скрытая обида, причины которой мне неизвестны...
— Девочка новенькая в городе, Ингольф, — обращается к мужу фрау Коль. — Она о наших склоках ничего не знает... — И уже обращаясь ко мне, добавляет: — Мы со Штайнами не то, чтобы враждуем, милая, но и не дружим это точно... Сара, мать Патрика, та еще...
— Стерва, — вставляет старик со смаком.
— Дорогой, ай-яй-яй, — стыдит его супруга, покачивая головой. — Разве ж так можно...
— Можно, коли это правда, — отрезает тот твердым голосом. — Стерва она и есть стерва, и я не виноват, коли даже родной муж не смог ее выносить... Он и так слишком долго мучился, бедняга. Мне всегда было его жаль!
Я знаю, что речь идет о некоем разладе, случившемся в прошлом, и робко интересуюсь:
— А что конкретно между вами произошло?
— Не между нами конкретно, милая, — вздыхает фрау Коль. — А между Тобиасом и Патриком... Это было как раз после развода Патриковых родителей, и как там точно дело было, сказать не берусь, только Тобиас посмеялся над Сарой, мол, от такой-рассекой...
— Стервы, — услужливо подсказал ей нужное слово ее супруг.
— … ну да, мол, от нее не только муж, но и дети скоро разбегутся. Мы тогда еще не знали про Беттину, что она тоже к отцу собралась перебраться... А Патрик возьми и заступись за мать, — она на секунду замолкает, должно быть, прокручивая в голове былые события. — Нет, само по себе это даже неплохо, — продолжает она следом, — да только Тобиасу после этого шесть швов наложили да головные боли стали его донимать...
— Головные боли его из-за другого, мать, донимали, — снова вставляет свое пышнобровый старик. — Просто негоже это быть таким раздолбаем... Ведь не дурак, вроде, а совсем без царя в голове. Жизнь свою губит ни за что ни про что...
— Патрик не такой, — невольно вырывается у меня, и я сама же себя и одергиваю: вот зачем я это сказала? Зачем... Такой он, такой и есть.
А старик уже вскидывает на меня свои пронзительные глаза под шапкой седых волос и в лоб спрашивает:
— Любишь, что ли?
От этого прямого вопроса меня так и бросает в жар, словно я в какой-то паре световых парсеков от солнечного ядра, испепеляющего мою кожу нестерпимым жаром. Молчу — сгораю. Еще чуть-чуть и такой человек, как Ева Мессинг, просто-напросто перестал бы существовать... К счастью, фрау Коль похлопывает меня по испепеленной в прах коже и произносит: