Точка опоры
Шрифт:
"Лепешинская в 5 часов 10 минут дня вышла из дома Курагиной... На Арбатской площади села на извозчика, поехала к Страстному монастырю, где была утеряна. Спустя 35 минут она пришла в дом князя Горчакова по проезду Страстного бульвара, в квартиру No 5, в коей проживают..." Первой из жильцов этой квартиры филеры назвали зубного врача Клару Борисовну Розенберг...
Карета остановилась у Страстного монастыря, обнесенного кирпичной стеной, серой от времени и кое-где поросшей лишайником. Со стороны проезда Страстного бульвара она была многократно залеплена
– Можно ехать.
У подъезда помог "больному" выбраться из кареты, а кучеру сказал, чтобы тот ожидал в сторонке, возле монастырской стены.
После условного звонка дверь открыла сама дантистка, успевшая снять белый халат, молодая женщина с подстриженными и слегка завитыми волосами, улыбнулась с нарочитым удивлением:
– О-о, какой больной!.. А у меня уже приемные часы кончились.
– Вот и хорошо, - прогудел Горький, оттягивая теплый платок от уголка рта.
– Значит, от одного моего вида зуб перестал болеть!
– рассмеялась дантистка.
– Дайте-ка я вам помогу освободиться. Ну и закутали же вас! Можно сказать, перестарались.
Тем временем в переднюю вышел Теодорович; здороваясь, невнятно назвал свою кличку и чуть слышно добавил:
– Здесь вполне безопасно. А на всякий случай есть черный ход. Мы все в сборе. Все горят нетерпением видеть вас.
– Что же на меня смотреть? Я не балерина!
– пробурчал Горький: отстраняясь от услуг, снял пальто и, повернувшись к вешалке, покосился на две фуражки и две простенькие шляпки.
– Кто же это все, позвольте спросить? Я приехал к Наташе и к ее подруге.
– Здесь еще Старуха...
– Вон что!
– Горький погладил пышные усы.
– И до Старухи весть дошла! Так и быть, не возражаю.
Дантистка исчезла в глубине квартиры. Теодорович провел Горького к ее кабинету, а сам вернулся в переднюю, на свой пост.
Навстречу вышла круглоглазая, пышноволосая женщина в строгом темно-синем жакете, похожая на учительницу, назвалась Наташей. За ней стояла сероглазая девушка в белой блузке, с копной светлых, почти льняных волос. Горький понял - это Зайчик. А в глубине кабинета сверкнул стеклами пенсне молодой человек, вероятнее всего - студент, с черными усиками и курчавой бородкой. "Настоящая или приклеенная?" - спросил себя Алексей Максимович, глядя на розовые юношеские щеки.
– Старуха, - назвался тот, пытаясь стиснуть крепкую руку писателя.
– Рука у Старухи сильная!
– отметил Горький и, озорновато улыбнувшись, спросил: - А двухпудовой гирей креститься можете?
– Не пробовал...
– У нас на Волге крестятся. Силы, знаете, добавляет.
Молодой человек, кашлянув, выпрямился, как солдат перед офицером; пенсне свалилось с его тощего прямого носа, повисло
– Дорогой Алексей Максимович, меня просили... Нет, мне поручили товарищи от них... От социал-демократов... Одним словом, от Московского комитета... Мы все вас любим и ждем...
– Это куда же вы меня ждете?
– спросил Горький, недовольно кашлянув.
– Я ведь только писатель. Речи говорить не люблю и не умею.
– И я, извините, не оратор. Я больше насчет прокламаций...
– Сами пишете или распространяете?
– Больше последнее. А Московский комитет поручил приветствовать...
– Не надо. Не ладо славословий, - замахал руками Горький.
– Давайте лучше сядем.
У Глаши горели глаза, и ей хотелось похлопать ладошками: "Как он славно осадил! От пустых речей проку нет".
Молодой человек, окончательно смутившись, сел на стул в уголке зубоврачебного кабинета и провел по лбу носовым платком. Горький выждал, пока сели женщины, и опустился на стул спиной к высокому креслу бормашины и, всматриваясь в молодого человека, уверил себя: "И усы, и бородка у него настоящие. И у того в передней вроде настоящие".
Горький представлял себе, как нелегко и непросто после бесчисленных арестов, после зубатовского развращения отсталых рабочих воссоздать Московский комитет, но он не мог не упрекнуть молодого человека после его неловких выспренних слов:
– Позвольте вас спросить, товарищ Старуха, почему у вас в Москве целое лето нет "Искры"?
– Нам почему-то не доставили...
– А вы сидели и ждали, когда вам поднесут на блюдечке? Непорядок.
Про себя отметил: "Наши комитетчики посильнее и посмелее, особенно сормовские. С рабочей закалкой". И продолжал:
– Волгари собирались поучиться у вас. А вы Москву оставляете без "Искры". Вам не доставили, а вы молчите. Не съездили за ней. Вы лишились будем считать, временно - Грача, так надо же так действовать, чтобы охранники и жандармы содрогнулись: грачата в Москве расплодились!
"Поделом Старухе!
– Глаша, чтобы нечаянно не ударить в ладоши, зажала руки между колен.
– Мы с Наташей больше недели бегали по всей Москве, пока отыскали его. Даже Анна Егоровна и та не могла помочь. Одни явки испортились, к другим пароля не знаем. Чуть не провалились сами".
– Мы работаем недавно. И мы наверстаем... Даю слово от всего комитета.
– Вот это хо-ро-шо! Питеру да Москве пора стать запевалами.
– Здесь работать очень трудно...
"В этом он прав, - согласилась Глаша.
– Провокаторов да шпиков тьма-тьмущая! И то надо понять: из Москвы выслано да сослано, говорят, двадцать две тысячи. Лучших людей! Студентов и рабочих! Оттого и положение плачевное. А эти парни, комитетчики, - наши, искровские. Мало их - будем вместе искать подмогу на заводах, хотя там и гадят треклятые зубатовские общества".