Точка опоры

Коптелов Афанасий Лазаревич

И кто он?

Предположительно называли имена бежавших: Сильвин, Бауман, возможно, Басовский с Мальцманом... Блюменфельд по его характеру не мог остаться... А кто еще?

И они не ошиблись: прибыв в Берлин, Блюменфельд дал социал-демократической газете "Форвертс" список всех двенадцати. У Владимира Ильича отлегло от сердца: Бродяга жив! Как это хорошо! Остается только пожелать ему благополучного пути в Швейцарию, где, по словам Блюменфельда, условились собраться беглецы. Если им удастся замести следы и избежать арестов! Вне сомнения удастся! Все они опытные конспираторы.

И

они, десять искровцев, собрались у Рейнского водопада в ресторанчике "Под золотой звездой". Они уже слышали, что одиннадцатый это был эсер - схвачен жандармами. А двенадцатый? Где Сильвин? Что с ним? В Киеве через три дня после побега подпольщики уверяли, что ушли все. Но в одной деревеньке урядник, проверяя паспорт Мальцмана, проговорился, что, согласно секретной бумаге, бежало одиннадцать политиков. Если так, то бедняга Сильвин по-прежнему за решеткой. Почему? Не успел? Папаша усомнился, но в ту минуту промолчал.

Погоревав, беглецы заказали три бутылки рислинга и, чокаясь, пожелали Сильвину, если он убежал, благополучного пути в Лондон.

– А генерал-то, вероятно, все еще рвет на себе волосы, - рассмеялся Папаша.
– Испортили ему предстоящий юбилей!

– Что ж, можем извиниться, - подхватил Бауман под общий хохот. Послать депешу в стиле письма запорожцев турецкому султану.

– Стоило бы. Но не будем опускаться до резкостей, - сказал Басовский, - а иронически поблагодарим за квартиру и за его недреманное око!

– Пиши!
– И все, повскакав с мест, сгрудились возле Папаши.

...Шли дни, Сильвин не появлялся. И Блюменфельд написал из Цюриха в редакцию "Искры": "О ч е в и д н о, о н н е у ш е л... Это было для нас первым ударом... Я уж больше не сомневаюсь в том, что бедный Михаил Александрович почему-либо не мог бежать: а я к тому же еще и уложил его, назвавши (в "Vorwarts") его имя среди бежавших".

Для Владимира Ильича это письмо явилось ударом, и он, перечитывая описание побега, приостановился на строчках: "Тревога (выстрел) раздалась минут через десять после того, как мы перелезли: времени было слишком достаточно".

– Так в чем же дело?
– Передал письмо Надежде.
– Неужели наш Бродяга, которого мы считали ценнейшим и активнейшим агентом, струсил? Устал? Или... решил отойти?.. Нет, нет, это было бы невероятно. В Шушенском, в Ермаковском он казался непоколебимым. Не так ли?

– Казался... Это верно...
– раздумчиво проронила Надежда.
– А вспомни его последнее письмо...

– Где он писал, что не только агенты в России, но и мы здесь окружены русскими шпионами и провокаторами?

– Да, то было последнее письмо. Я помню его признание в грусти: дескать, средняя продолжительность политического существования всего лишь два-три месяца.

– Разуверился в успехе?.. Трудно смириться с этим. И до боли горько терять таких людей...

И в письме к Кржижановскому они поделились горечью: "Ужасно обидно и горько, что погиб Бродяга! Никак мы не можем примириться с этим несчастием".

А правда оказалась жестокой: для партии уже в то время Сильвин погиб.

Еще полгода он просидит в тюрьме, затем его, не дожидаясь приговора, отправят в ссылку в Забайкалье, в казачий хутор Шимка, возле

самой монгольской границы. Оттуда он при содействии Иркутского комитета совершит побег и доберется до Швейцарии. Но позднее, вспоминая те годы, сам напишет: "Лично я уже стал отходить от движения и потому со временем вообще перестал существовать для Владимира Ильича".

7

Мария Александровна и Анна Ильинична исчисляли время по русскому календарю и рассчитывали вернуться домой к началу сентября.

Они не зря опасались пограничного досмотра - в их чемоданах была перетрясена вся поклажа. Потом Анну увели в отдельную комнату и там дотошная службистка в форме таможенницы бесцеремонно ощупала ее. Тем временем пассажирский поезд ушел, и им пришлось, чтобы не оставаться в опасном месте на сутки, воспользоваться товарно-пассажирским.

Но вот они уже в вагоне, несколько успокоились после волнений, пьют чай и смотрят на поля с их узенькими полосками и унылыми шеренгами ржаных суслонов. Кое-где снопы уже были увезены на гумна, и сельчане, обутые в лапти, цепами вымолачивали жито.

В Минске во время часовой стоянки поезда отправили в Лондон телеграмму. Кроме того, Мария Александровна написала сыну и снохе открытку: едут хорошо, здоровы и благополучны. А Анюта отправила письмо младшему брату в Холодную Балку возле Одессы. Она не знала, что Митя опять находится под арестом, на этот раз по обвинению в "распространении прокламаций, призывающих крестьян присоединиться к революционному движению рабочих".

"Я так рада русским видам, - писала Анна, - русской речи кругом успела уже соскучиться. Точно корней под собой больше чувствуешь, точно спокойствие какое-то вливается. Все такое домашнее, свое...
– Если будут читать жандармы, ни к чему не придерутся. Но, вспомнив таможню, не могла удержаться: - Были правда и другие впечатления, - менее приятные, но они миновали".

А минуют ли неприятности в Самаре? Об этом пока старалась не думать там она пробудет недолго.

Той порой в Лондон приехала Елизавета Васильевна, и Владимир Ильич написал ответ от всех троих:

"Дорогая мамочка! Мы все чрезвычайно были обрадованы, когда получили вашу телеграмму, а потом и твою открытку. Хорошо ли вы ехали дальше? Не слишком ли утомила дорога? Напиши мне, пожалуйста, об этом пару слов, когда отдохнешь и устроишься несколько.

У нас все по-старому. Здоровы все. Погода здесь стоит для осени удивительно хорошая - должно быть, в возмездие за плохое лето. Мы с Надей уже не раз отправлялись искать - и находили - хорошие пригороды с "настоящей природой".

Но тревога не покидала его. Он тревожился за брата и более всего за сестру. Что с ней? Цела ли она? Каждый день спрашивал у Нади письма - она качала головой:

– Путь-то дальний...

А потом, уже не дожидаясь его вопроса, говорила:

– И сегодня нет...

– Да не тревожьтесь вы, - принималась уговаривать Елизавета Васильевна.
– Если бы что случилось, дали бы знать.

– Похоже, не хотят волновать на чужбине. Ждут там перемен к лучшему.

– Ну что ты, Володя!
– снова вступила в разговор Надежда.
– Будто первый раз... Будто не знаешь неповоротливую почту...