Точка опоры

Коптелов Афанасий Лазаревич

– Позвольте я опущу ваше письмо.

– Откуда вы взяли?
– Попыталась высвободить руку.
– Никакого письма у меня нет. Нахал!

– Тихо!
– Жесткие, мокрые от инея усы укололи щеку.
– Вы арестованы.

А возле тротуара уже остановился извозчик, откинул полость.

– Пожалуйте в экипаж.
– Шпик, не выпуская руки Глаши, втолкнул ее в санки. Извозчик накрепко застегнул полость. Шпик предупредил: - В ваших интересах сидеть смирно.

Выехали на Садовое кольцо. Густо валились крупные хлопья снега. Впереди

сквозь снежную завесу прорисовывалась островерхая Сухарева башня. На проезжую часть улицы выплеснулась шумная толпа барахольщиков Сухаревской толкучки. Извозчик покрикивал:

– Эй, поберегись! Поберегись!..

Шпик, как клещами, сжимал руку задержанной. Не сбежала бы в толчею.

Глаша сердито дернула руку:

– Мне больно... И никуда я не денусь... Болван!

А свободной рукой осторожно вынула из муфты письмо и уронила в снег. Никто не заметил, никто не окликнул. Вероятно, попало письмо сразу под ноги барахольщикам, затерялось в снегу.

Глаша вздохнула облегченно: улик у жандармов не будет!

5

В Художественном шла долгожданная премьера "На дне". В зале редкостная тишина. Сомкнулся занавес после первого действия - тишина не поколебалась. Секунда, две, три... И вдруг, как обвал в горах, грохнули аплодисменты. Долгие, горячие. Такое было здесь только однажды - по окончании "Чайки".

Артисты выходили добрый десяток раз, аплодисменты не затихали. Зал кричал сотнями голосов:

– Автора!.. Автора!..

Горького вытолкнули из-за кулис. Он даже не успел загасить папиросу. Вышел неловко, будто у него подгибались ноги. Как всегда, в косоворотке и сапогах. Смущенно кивнул головой и убежал, не дожидаясь, когда сомкнется занавес.

За кулисами Савва Морозов остановил его, раскинул руки, словно хотел поймать и снова вытолкнуть на сцену.

– Алексеюшко, нельзя же так!
– укорил по-дружески.
– Ты бы не спеша, степенно.

– Попробовал бы, голубчик, сам, когда на тебя глазеет этакая громада!

Из зала донесся чей-то насмешливый хохоток. Но его заглушил новый прилив аплодисментов. Теперь аплодировали и актеры на сцене, повернувшись к кулисам. Савва Тимофеевич ободряюще похлопал Горького по спине. Станиславский встретил его, взял за руку, вывел на середину. А когда замер занавес, Константин Сергеевич, потеряв степенность, запрыгал по сцене, потирая руки.

– Хлебом запахло!..

В успехе спектакля уже никто не сомневался.

Третье действие Горький смотрел с предельным интересом, хотя несколько раз присутствовал на репетициях. Все для него как бы открывалось заново. С особым волнением он вслушивался в реплики Наташи - Андреевой. Ей опасались поручать роль простой девушки, думали - не справится, в ее исполнении проглянет "аристократизм", интеллигентность. А она вот - живая свояченица хозяина ночлежки, обманутая бесстыдным парнем, любовником ее сестры, и Горькому хотелось крикнуть Немировичу, даже самому Станиславскому: "Вот вам за неверие!.. Где вы еще найдете такую Наташу?" А актрису он

про себя подбадривал: "Хо-ро-шо, Маруся! Вполне естественно!.. Как в жизни!"

А когда она, ошпаренная кипятком, пронзительно закричала, Горький сжался от боли, точно ему самому обварили ноги. По его щекам потекли слезы. Он не замечал их, не утирался, а только повторял: "Ей-богу, хо-ро-шо!"

Зал гудел от восторга. Занавес пошел десятый раз. Снова вызывали автора. Горький широкой ладонью провел по мокрому лицу. Морозов подал ему платок:

– Утрись, Алексеюшко!..

Горький вытер пот со лба и, не успев успокоиться, заплаканный, вышел на сцену. Аплодисменты прихлынули к рампе, как девятый морской вал к берегу.

Закрылся занавес, но зал не утихал, и актеры удержали Горького, не позволили ему убежать за кулисы. Зрители сгрудились возле сцены.

Но вот занавес больше не колыхался. Актеры, задержавшись, жали руки Горькому. Мария Федоровна, пунцовая от радости, стремительно подошла к нему, порывисто обняла и, слегка приподнявшись на цыпочки, поцеловала.

– Спасибо!..

За кулисами глухо ахнул Савва Морозов:

"Что она делает?! Она же при ее характере сгорит в этом огне! Оглашенная!.."

Занавес уже давно распахнулся. Зрители неистово били в ладоши, кричали:

– Молодцы, художники!.. Горькому!.. Горькому!..

А слышалось: "Горько!" Как на свадьбе. Но Мария Федоровна не смутилась, а стояла прямая, сияющая. Она сделала у всех на глазах то, чего не могла бы сделать наедине.

Сомкнулся занавес, и актеры переглянулись. Одни с удивлением, другие с усмешкой.

Она, ни на кого не глядя, с гордо поднятой головой прошла мимо всех, из-за кулис побежала в свою гримировочную и там, закрыв лицо, упала на диван. Плечи ее вздрагивали, пальцы стали мокрыми от слез.

Горький, закуривая, остановился поговорить с Морозовым:

– Вот дело-то какое!..

– Ты, Алексеюшко, не вздумай теперь идти к ней. Пусть пока проплачется.

– Да я и сам...
– Горький помял мундштук папиросы и вдруг заговорил громко: - А написано-то как! Ей-богу, удача!..

Мало сказать удача - это был крупнейший успех автора и театра. У актеров и друзей Художественного, собравшихся на ужин в "Эрмитаже", был большой праздник. На радостях, по предложению Горького, отправили дружескую телеграмму Чехову. А в семь часов утра им принесли газеты с восторженными статьями...

Когда газеты дошли до Лондона, Ульяновы порадовались выдающейся победе русского реалистического искусства, редкостному успеху любимого писателя.

Эх, если бы они были в Москве, да неподнадзорными, непременно посмотрели бы "На дне".

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

– Володя, у нас сразу две беды!

– Что? Что там такое?

– Лапоть провалился!

– Жаль Пантелеймона, давнего друга!
– Владимир вздохнул.
– И кто еще?

– Аркадий.

– Как Аркадий?! Мы же ему советовали сменить псевдоним.