Точка
Шрифт:
— У Кинбауэра было много планов, — сказал Искин. — Он договаривался о вакцинации ряда школ. Но точных цифр я не знаю.
Рамбаум кивнул.
— Я знаю. Кляйнфольд-шуле и Рисбах-шуле. И поверьте, Людвиг, я до сих пор с отвращением вспоминаю, как с воодушевлением смотрел на девочек, которых кололи первыми коктейлями Кинбауэра. Я говорил им: «Материнство — это здоровье. Это быстрая и безболезненная беременность. Это крепкий плод. Это отсутствие патологий».
— А на самом деле? — спросила Аннет-Лилиан.
Рамбаум двинул шеей, словно ему
— У двух из тридцати были выкидыши. Одна оказалась бесплодна.
— Должно быть, время действия… — сказал Искин.
— Вот! — громко произнес Рамбаум под стрекот клавиш. — Вот еще один и очень важный вопрос! Как раз про время действия. Скажите пожалуйста, Людвиг, какой срок существования был положен юнитам?
— В неактивном состоянии — около пяти лет, — сказал Искин. — Так нас заверял Кинбауэр. Дело в том, что за пять лет растворяется оболочка, в которой находится латентное ядро колонии, и на нее реагирует иммунная система организма.
— А в активном?
— От нескольких часов до года.
— И иммунная система уже не реагирует?
— Я не знаю, — сказал Искин. — Должно быть. Когда колония развивается, она уже воспринимается как часть организма.
— С чего вдруг?
Искин пожал плечами. Ответа у него не было. Кинбауэр об этом говорил обиняками, путаясь, и не очень уверенно.
— Ну, хорошо, — Рамбаум прищурился. — А почему такой разброс?
— Наверное, все зависит от программной цели колонии.
— Но, как я понимаю, те же орднунг-юниты должны были бы находиться в теле человека бессрочно.
— Это было в планах.
— Вы представляете себе возможным такое?
— По замыслу Кинбауэра юниты должны были получать питательные вещества и строительные материалы из крови и клеток человека.
— Чудесно! — воскликнул Рамбаум. — Видит Бог, у Кинбаура было бы большое будущее на литературном поприще!
— Опыты велись, — сказал Искин.
— Это понятно. Опыты велись, Европа дрожала. А что вы скажете насчет многочисленных версий, Людвиг?
— Кинбауэр варьировал скорость и этапы развития колонии, ее внутренние процессы, сроки жизни, конкретизировал задачи. Новые версии выпускались чуть ли не каждую неделю.
— Кем?
— Кинбауэром.
Рамбаум качнулся на стуле.
— То есть, программированием занимался он сам?
— Да, но Карл, который номер первый, всегда помогал ему. Я видел, как он вырезал перфокарты с командными кодами. Многие видели. У него был небольшой пресс-станок с трубками, которые пробивали картон в определенном порядке.
— И куда, извините, эти перфокарты шли? — с интересом спросил Рамбаум.
— В программатор, — сказал Искин.
— Вы его видели?
— Да, он был «рейнметалловский».
Рамбаум заулыбался, словно Искин сказал ему что-то приятное.
— Вы говорите про здоровый, сваренный из металла станок, стоявший в отдельном помещении на фабрике, Людвиг?
— Да.
— От него еще шла лента транспортера через весь цех?
— Да,
— Как я понимаю, — сказал Рамбаум, — именно в этом станке-программаторе изначально пустым юнитам, болванкам, задавались необходимые характеристики?
— Кинбауэр объяснял, что да.
— Угу.
Рамбаум поднялся и, положив шляпу на стул, словно боялся за свое место, отошел к лежащему железному шкафу.
Звук от ударившего в жестяной бок носка ботинка, вышел глухой. Рамбаум резко повернулся к Искину.
— Людвиг, а вы не задавались вопросом, каким, собственно, образом происходит программирование? Что там внутри? Это же не арифмометр. Не машина Бэббиджа. Не Versuchsmodell нашего дорогого Конрада Цузе.
— Я не видел внутренности станка, — сказал Искин. — Он был всегда закрыт, но сбоку имелась съемная панель на болтах.
— Вы же представляете размеры одного юнита?
— Да, Кинбауэр объяснял.
— До пяти микрометров, правильно? — спросил Рамбаум.
— Где-то так, — сказал Искин. — Чтобы не застревал в капиллярах. Зернышко почти не чувствуется пальцем.
— И вы не спрашивали себя, хотя бы однажды, какой должна быть технология, чтобы запрограммировать зернышко таких размеров? Зернышко, как минимум, должно было самостоятельно двигаться…
— Движение обеспечивал ток крови, — вставил Искин.
— О, да! — воскликнул Рамбаум. — А дальше? А ориентацию что обеспечивало? А прикрепление к стенкам сосудов и органов? А дальнейшее развитие, накопление энергии, размножение, формирование колонии? Вы верите, что станок замечательной «Rheinmetall», способной, несомненно, на многое, был вообще в состоянии программировать?
— Верю, — сказал Искин.
Рамбаум захохотал.
— Он дурит тебя, Дитрих, — сказала Аннет-Лилиан, звонко впечатав последний знак в лист бумаги. — Он определенно строит из себя дурачка.
— Почему? — спросил Искин.
— Потому что даже я понимаю, что это невозможно!
— Тогда, извините, если вы убеждены, что программатора не существовало, то что, по вашему мнению, я мог украсть?
— Разработку, Фодер, гениальную разработку, — сказала Аннет-Лилиан.
— Лилиан считает, — пояснил Рамбаум, — что Кинбауэр не мог около пяти лет просто так дурачить канцлера и всю нашу политическую верхушку. Что у него был программатор, но не тот многотонный кусок металла, гордо объявляющий о себе на фабрике, а гораздо более компактный прибор.
— Возможно, что его сделал не он сам, — добавила Аннет-Лилиан.
— А кто? — удивился Искин.
— Карл Плюмель, ваш номер первый. То есть, Кинбауэра номер первый.
— Вы же сами обозвали его идиотом.
— Дебилом, — поправил Рамбаум, вышагивая между пленником и столом. — Он был дебил.
— В одной области — дебил, в другой области — гений, — сказала Аннет-Лилиан. — Я знала математика, который с легкостью вычислял логарифмы, но не мог сообразить, сколько ему заплатить за проезд в Берлинском штроссбанвагене.