Тогда ты услышал
Шрифт:
— Тебе хватит бокового.
Мона подняла зеркало заднего вида. Она не увидела ничего. Даже есть ли на нем маска. За паркингом ведется видеонаблюдение. Но, возможно, в последнее время никто это не контролирует.
Все произошло очень быстро. Всего лишь минута. Вот так и сходят с дистанции.
Она чувствовала его дыхание у себя на шее, когда сдавала задом по направлению к выходу. Проволока крепко сжимала шею, а на спине она чувствовала руку убийцы. Она могла управлять машиной, переключать скорости. Не более того. Снаружи это выглядело так, как будто женщина ведет машину и везет
— Мне нужно потянуть за цепочку, чтобы открыть ворота. Правой рукой я не смогу этого сделать.
— Остановись напротив цепочки. Я потяну.
Когда он выходил, она мельком увидела его в боковом зеркале. Он был без маски. Но он промелькнул слишком быстро, и она не узнала его.
Берит закурила сигарету и немного успокоилась. «Любовь, — сказала она сама себе, — означает доверие». Она прочтет еще пару писем. Чтобы совсем успокоиться. Только поэтому. Она прочла кое-что, вырванное из контекста. Убить. Может быть, речь шла… о животных. Не может это быть тем, о чем она подумала.
— Куда мне ехать?
— На автобан.
— На какой?
— Который ведет к аэропорту.
Страх. У страха множество лиц. На этот раз он притворился болью в желудке и холодным потом.
— Кто вы?
— Это не важно.
— Чего вы хотите?
С заднего сиденья раздался бестелесный смех. Он держался спокойно и самоуверенно, как будто уже тысячу раз захватывал заложников.
— Хороший вопрос. Наконец-то правильный.
— Но отвечать вы на него, тем не менее, не хотите.
— Почему же. Отвечу. Когда мы будем на автобане.
Пошел дождь, огни города сливались перед усталыми глазами Моны.
— Это ваша служебная машина?
— Да. А что?
Убийца снова засмеялся. Должно быть, он юн, может быть, лет восемнадцать-девятнадцать.
— Это же «Опель-Астра». И вы не боитесь выезжать на нем на улицу!
— Мне тоже больше нравится «Ауди ТТ».
Засопел.
— На нем сегодня каждый дурак ездит. Далеко еще?
— До автобана?
— Да.
Убийца нездешний. Все знают дорогу к автобану на Нюрнберг, с которого есть съезд к аэропорту.
— Еще пару минут. Мы уже подъезжаем к Внутреннему кольцу.
Что-то было в его голосе. Точнее, в манере говорить, делать ударение в словах.
Напоминает Иссинг.
Мона повернула на Внутреннее кольцо. Руки как будто примерзли к рулю, хотя отопление работало на полную мощность.
Берит взяла подписанный от руки конверт. Отправитель — Фелицитас Гербер.
Кто такая Фелицитас Гербер?
В ней некстати вскипела ревность. Что-то не так со Стробо, чего-то очень важного она не знала, Берит чувствовала это так же ясно, как прикосновение. А она думала только о том, нет ли у него другой девушки!
И она открыла следующее письмо.
— У вас Фелицитас Гербер. Я хочу, чтобы вы отпустили ее.
— Как вам такое в голову могло прийти? Что вы знаете о Фелицитас Гербер? — Но Мона уже все поняла, как только задала вопрос. Все сложилось.
1979
— Это не она.
— Что — не она?
— Это сделал я. Дайте мне диктофон, я наговорю вам все, что хотите. А потом отпустите ее. Потому что тогда вы поймете, что это сделал я.
— Запись ничего не даст, — сказала Мона. — Суд не примет ее в качестве доказательства.
Тем временем они выехали на автобан. Машин практически не было. Мона ехала на скорости около ста километров в час. Очень удобная скорость. Он говорил ей прямо в ухо.
— Это сделал я, и баста. Больше я вам ничего не скажу.
Это сделал я. Это было сказано очень тихо и мягко, почти сексуально. Как будто это признание доставляло ему удовольствие.
— Вы — сын Фелицитас Гербер? — Вопрос рискованный, потому что он сбил его с мысли. Многих это злит.
«Хайко, любимый мой Хайко, я так рада, что мы нашли друг друга после всех этих лет, и ты простил мне то, что было. Я вижу тебя малышом с большими темными глазами, обвиняющими меня в том, что я тебя бросаю. Но я не могла иначе — и я не знала, как сказать тебе, что у тебя не один отец, а…»
«…милый Хайко, хотелось бы, чтобы ты об этом даже не думал. Твой план страшен, и мне стыдно, что я зародила в тебе такое разрушительное чувство. Я не должна была рассказывать тебе о том, что было. Теперь я знаю, что я была тебе плохой матерью и что правильно поступила, отдав тебя на усыновление — ты ведь рос в нормальной семье.
Хотя я была так счастлива, когда узнала, что ты искал меня, я проклинаю тот день, когда увидела тебя на пороге своего дома, выросшего, молодого и красивого, как твои отцы тогда… Я чувствую, что зло, которое я хотела удержать подальше от тебя, все-таки добралось до тебя, и мне так стыдно за это… Прошу тебя, прошу тебя, Хайко, не делай этого! Живи своей жизнью, помни о своих родителях, которые сделали для тебя все то, что я была сделать не в состоянии, и забудь обо мне…»
— Она думает, что это она виновата, но это не так.
— Ну, хорошо. Начнем сначала.
— Я не хочу, чтобы она понесла наказание за то, что сделал я.
— Вы ее любите.
— Она — моя мать. Я люблю ее. Она самый невероятный человек из всех, кого я когда-либо встречал. Она такая умная. И такая слабая, но одновременно с этим очень крепкая как сталь. Понимаете?
— Да.
Мать Моны тоже была слабой. И крепкой как сталь. Мона почувствовала, что слезы начали застилать ей глаза. Казалось, в ней что-то оттаяло. Что-то очень тяжелое и холодное. Она любила свою мать. Это правда. Она любила свою мать не только потому, что у нее больше никого не было, кого можно было бы любить. Она любила ее как личность, такой, какая она есть. Сумасшедшая, непредсказуемая, интересная. Фея, злая ведьма, испуганная маленькая девочка, переодевавшаяся перед зеркалом. Ни у одной из ее подруг не было такой матери. Ни одна нормальная мать не могла общаться с матерью Моны.