Только никому не говори
Шрифт:
В железнодорожный ад раскалённого асфальта, железобетона и скрежета я окунулся как-то вдруг, без подготовки. Контрасты возбуждают, я был возбуждён и нервно колготился в нервной толпе возле телефонов- автоматов. Ворвавшись наконец в кабинку- парилку, позвонил Борису… занято… Нике… занято… Я упорствовал. Первым сдался Борис.
– Узнал. Прямо родной голос. Что вы тут делаете?
– По издательским делам отпустили до завтра.
– Книжечку пробиваете?
– Роман. Про вечную любовь. Если пробью — весь гонорар вложу в машину
– А идите-ка вы…
– А я и иду. В милицию. Сдаваться: не справился.
– Что? Прямо сейчас?
– Нет, на днях. Вот Дмитрий Алексеевич восстановит свою «Любовь вечернюю», вернёт мой блокнот с данными…
– И тут любовь! У вас, у поклонников чистой красоты, вечно одно и то же…
– Как? Вы ничего не слышали? У Дмитрия Алексеевича мастерскую обчистили. Кто-то украл портрет Любови Андреевны с дочерьми, помните?
– Что? — математик долго молчал. — Эту эстетскую штучку? Что за ерунда!
– Художник убит. Работает на закате в нашей дворянской беседке над портретом. Его закаты вдохновляют…
– А зачем ему понадобился ваш блокнот?
– Не знаю. У него какая-то странная идея, он скрывает…
– Не понимаю, зачем вы ему дали свой блокнот!
– Чего это вы так разволновались? Вы вот лучше скажите мне — в последний раз спрашиваю, — на что вы истратили деньги и где провели ту ночь?
– Неужели в последний?
– Да. В следующий раз вас уже будет допрашивать следователь.
– Это, наконец, невыносимо! — крикнул математик и швырнул трубку.
Потом отозвался и актёр:
– Иван Арсеньевич! Счастлив! Вы в Москве?
– По издательским делам отпустили до завтра.
– Ну так ко мне?
– Некогда.
– Как там наши лилии?
– Пока в полной тьме. Слышали, у Дмитрия Алексеевича мастерскую обчистили?
– Боже мой! И «Паучка» увели?
– Какого «Паучка»?
– Он для меня написал — прелесть!
– Нет, украли только «Любовь вечернюю».
– Какую?.. А-а! Жуткая история. Вам не страшно?
– Я-то что! Художник убит. Сейчас восстанавливает эту самую «Любовь» по памяти.
– Так он в Москве?
– Нет, у нас, в дворянской беседке работает на закате. Его закаты вдохновляют. А я сдаюсь, иду в милицию.
– Как? Зачем?
– Не справился.
– Не торопитесь, подумаем вместе! — Актёр помолчал, потом спросил сипло (куда-то исчезла чарующая напевность): — А меня тоже будут вызывать, как вы думаете?
– А как вы думаете? (Молчание.) Николай Ильич, вы же сами пожелали присоединиться.
Опять молчание.
– Нет, это невыносимо! И когда вы собираетесь?
– На днях. Как только Дмитрий Алексеевич вернёт мне мой блокнот с данными.
– Вы ему отдали блокнот? Зачем?
– На время. Ему нужно для каких-то там деталей. Не знаю. Он скрывает.
– Иван Арсеньевич, давайте подождём!
– Чего? Смерти свидетеля?
Итак, подозреваемые
Я вошёл в прохладный гулкий вестибюль, куда не входил уже одиннадцать лет. Старушка вахтерша с любопытством изучила писательское удостоверение, вздохнула отчего- то и пропустила. Молодость вдруг нахлынула на меня ожиданием и надеждой. Какие надежды, какие ожидания? Опомнись, все ушло, разве что поймаю преступника, да и то сомнительно! Одинокий и всеми брошенный подошёл я к лифту, вознёсся на незабвенный девятый этаж. Аудитория 929. Вертер бросился навстречу.
– Здравствуй, Петя! Как успехи?
– Какие успехи?
– Экзамен сдал?
– А-а… пустячок! Зарубежка. Эдгар По с Бодлером попались.
– О, декаданс, символизм, сфера подсознательного… и какие у тебя с ними отношения?
– На пять.
– Удачно. Пойдём уединимся.
Мы вышли на лестницу, на ту самую лестницу, где я когда-то уединялся с девочкой с романо-германского и где три года назад Вертер выпрашивал злосчастные
экзаменационные билеты.
– Ну, за тобой действительно следят? Или воображение играет?
– Не то чтобы… так мне кажется. Во всяком случае, мне звонили по телефону.
– Когда?
– После того кошмарного четверга… да, в пятницу, в двенадцать ночи. Все уже легли… я имею в виду жену и её родителей. А я занимался. Вдруг звонок. Выхожу в коридор, говорю: «Алло!» Кто-то спрашивает: «Это Петя?»
– Кто спрашивает?
– Черт его знает! Тихо-тихо, почти шёпотом. Должно быть, через платок, голос какой-то придушенный. Я говорю: «Петя». И он заявляет: «Что ты видел и слышал три года назад шестого июля на даче Черкасских?» Я говорю: «Ничего». А он опять: «Расскажи, что ты видел и слышал, — так будет для тебя спокойнее». Представляете?
– А ты?
– А что я? Я сказал: «На крыльце посидел в тенёчке и уехал в Ленинград. Ничего не знаю», — и повесил трубку.
– Молодец. Глядишь, с тобой ещё можно будет пойти в разведку.
– Лучше не надо. Что мне теперь делать?
– Тебе — ничего. А вот у меня, чувствую, весь план к черту летит… Ладно, давай разберёмся. Вспоминай. Борис: резкий, довольно тонкий голос… Дмитрий Алексеевич: горячий, страстный, чуть с хрипотцой… Актёр: роскошный бас, редчайший… Ну?
– Так ведь шёпот же!
– Голос-то хоть мужской?
– Наверное… Не знаю!
– Попробуем с другого конца. Твой новый телефон знали только Анюта и я. Дмитрию Алексеевичу я его продиктовал в субботу, а тебе звонили в пятницу…
– Да телефон я сам, дурак, дал.
– Кому?
– Актёру. Он спросил — я дал.
– При каких обстоятельствах?
– Когда мы яму закапывали… так тошно было. Я сказал, чтоб отвлечься, что я его по «Смерти в лицо» помню.
– Что такое «Смерть в лицо»?
– Фильм. Не видели?