Только никому не говори
Шрифт:
– Я извиняюсь, — вдруг вмешался бухгалтер. — В первый раз вы сюда заявились без сумочки.
– Вы наблюдательны. Я пришёл на разведку, узнать, где сыщик. Потом беседку поискал, понял, что сыщик занят, и вернулся к машине забрать апельсины для доктора. И в этой моей сумочке…
– У вас есть машина?
– «Жигули».
– И давно?
– Давненько, — актёр пристально поглядел на меня и внезапно захохотал. — Великолепно! «Господа присяжные! — заговорил он мрачно и торжественно. — Подсудимый сознается, что у него есть машина, зато нет алиби на среду, шестое
Актёр обращался к Василию Васильевичу и Игорьку, с мольбой протягивая руки. Я наблюдал, наши взгляды встретились, Ника осёкся.
– Иван Арсеньевич, вы прирождённый сыщик и буквально из ничего умеете сплести удавку. Я восхищён.
– К сожалению, в этой истории мало забавного. Вы узнали сегодня Павла Матвеевича?
– Доктора? Нет. Не ожидал. Мы встречались несколько раз у Мити. Он мне очень нравился, к нему я бы лёг под нож. Я привык… все у нас привыкли к словам, словам, словам. А в нем чувствовалась сила и смелость. Знаете, чем он меня встретил? «Была полная тьма. Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори».
Я даже вздрогнул: глуховатый голос, интонация задумчивая и в то же время страстная, жалобная — смиренный зов Павла Матвеевича. Больной напряжённо, приподняв голову, следил за актёром, повторил последние слова «никому не говори», откинулся на подушку и безразлично уставился в потолок.
– Не скажу. Не скажу, бедняга. А может, скажу. Надо подумать. Над этими словами стоит подумать.
– Он впервые произнёс их в погребе, куда отправился прямо с поминок жены.
– А вы уверены, что впервые? Вы уверены, что он не принёс их из прошлой своей, нормальной жизни? Ничто не возникает на пустом месте — все эти, как вы называете, порывы. А уж тем более помешательство — нужен толчок, неподвижная идея и подходящие обстоятельства.
– Смерть любимой жены — для некоторых обстоятельства подходящие.
– Согласен. Бывает. Человек теряет рассудок с горя… Какое горе? Смерть. Куда бы понесло его? На могилу жены, правда? Заметьте, Митя с Анютой именно на кладбище отправились его искать. А он сидел в погребе. Значит, был какой-то другой толчок, какое-то другое потрясающее впечатление — последнее, что осталось в его душе навсегда. Эти самые лилии.
– Да, если б не лилии, все более или менее объяснимо. В Отраде исчезла его дочь, он что-то не довёл до конца, например, не успел осмотреть погреб — вот вам последнее впечатление из прошлой нормальной жизни. А лилии — так, безумный бред, но… — _я помолчал. — Но дело в том, что вы правы: впервые он упомянул о них не в погребе, а перед бегством в Отраду и повторяет до сих пор.
– А по какому поводу он упомянул о лилиях?
– Безо всякого повода. На поминках один человек сообщил
ему новость… неприятную в обычных обстоятельствах, но в тот момент она вряд ли произвела на Павла Матвеевича такое уж потрясающее впечатление. И новость эта не имеет никакой связи с лилиями.
– А может быть, для Павла Матвеевича с ними как-то связан этот «один человек», выбравший подходящий момент для своей новости?
— Не сказал бы. Не знаю. Главное, я не понимаю, что значат «полевые лилии» в данном контексте.
– Не ищите цветочки, Иван Арсеньевич. Это наверняка ка-кой-то символ, какой-то знак.
– Ну понятно. С древнейших времён белые лилии олицетворяют чистоту и смирение. Но они «пахнут»! Вы понимаете? Нечто совершенно конкретное: цветы пахнут.
– Но кто ж закапывает цветы! — воскликнул Ника.
– А символ? Который ещё и пахнет?
– Ну, это как сказать… Вот подумайте. Символ — условное выражение какой-то идеи, например, знамя — символ воинской чести. Для вас, Иван Арсеньевич, да и для меня, в силу специфики наших профессий, идея выражается обычно в словах. Слова закопать нельзя, а рукопись можно. То есть символ может быть воплощён в конкретном материале: мрамор, ткань, краски на холсте. Впрочем, это абстрактное рассуждение. Никакой статуи или картины Павел Матвеевич, конечно, не закапывал.
– Он ничего не закапывал, а вот убийца где-то надёжно спрятал труп. Кстати, о картинах. Вы ведь присутствовали на сеансах Дмитрия Алексеевича?
– Раза два.
– Случайно попали?
– Да нет. Меня заинтересовала эта девочка.
– А теперь заинтересовала её смерть?
– Очень. Я игрок по натуре, на этом мы с Митей и сошлись…Вечером я имел интересный разговор с Вертером:
– Тебе звонил сегодня Дмитрий Алексеевич?
– Да. Мне хотелось бы дать тебе одно поручение.
– Я сейчас очень занят, тяжёлая сессия.
– Сколько экзаменов осталось?
– Два. Но я сразу уеду.
– Значит, ко мне ты больше не заглянешь?
– Нет.
– Ну что ж, спокойного отдыха.
– Погодите! — тихо и отчаянно закричал Петя. — Не вешайте трубку. Я не могу к вам приехать… за мной, кажется, следят. Что мне делать, Иван Арсеньевич?
– Надо подумать. Когда у тебя следующий экзамен?
– Через два дня, во вторник.
– Надо подумать. Не отлучайся сейчас никуда, жди моего звонка.
Поскольку дворянская беседка оказалась местом ненадёжным, я решил проводить в ней беседы только с целью дезинформации моего невидимого, неуловимого противника. Его зловещее существование как будто подтверждалось исчезновением блокнота, сообщением Пети и, наконец, тем, что рассказывал мне сейчас Дмитрий Алексеевич.
Мы прогуливались по кладбищенской аллее, под сквозными, сумрачными сводами отцветающих лип — небесный аромат и дух сырой земли и прелого листа.
А в Москве и вправду творились странные дела. В пятницу утром после ночных воплей, поисков и прогулок художник с актёром на «Волге» Дмитрия Алексеевича отбыли из Отрады прямо на Чистые пруды. Возбуждённые происходящими событиями, они обсуждали их полдня на квартире Дмитрия Алексеевича. Затем художник отправился в свой клуб, по дороге подбросив приятеля домой на улицу Чехова. Лёг спать в одиннадцать, утомлённый предыдущей ночкой (интересно, сколько времени они просидели с Анютой на веранде?).