Только никому не говори
Шрифт:
– Я сюда принесу. А вы пока входите в атмосферу, осваивайтесь.
Дмитрий Алексеевич вышел. Я задумался, пытаясь определить причины неутихающей тревоги: нервы никуда, телефонный звонок чуть не вывел из равновесия. А тогда за окном, может быть, шёл снег, они сидели в том углу, где сейчас пустой мольберт: Любовь Андреевна и две дочки. Чувствовала ли она, что её девочек, её красавиц, окружает опасность? Уверен, что да. Наверное, она знала, что недолго ей уже заботиться и любоваться на них. «Память будет дочкам» — «Любовь вечерняя». Белые одежды, золотая сеть. Анюта в голубом (зелёное
— А вот и чай!
Дмитрий Алексеевич возник с чайником и фарфоровым чайничком, взял с полки чашки, сахар и мёд. Душистый парок поплыл по комнате, и вновь зазвонил телефон. Художник поднял трубку, повторилось давешнее.
– Однако действует на нервы, Дмитрий Алексеевич! Проверю-ка я, что там поделывают наши клиенты.
Бориса и Пети дома не было. Актёр откликнулся:
– Иван Арсеньевич! Вы опять в Москве?
– Мы с Дмитрием Алексеевичем у него в мастерской.
– Это очень кстати. Я хочу забрать своего «Паучка». Боюсь, он следующая жертва.
Я передал трубку художнику со словами «Пусть приедет», он послушал и сказал сухо:
– Приезжай и забирай. Мне твой «Паучок» надоел… Да и Ника надоел, — проворчал, усаживаясь. — Сумели вы, Иван Арсеньевич, заразить меня эхом подозрений.
Час спустя актёр появился; тихая, доверчивая атмосфера сразу изменилась: шум, блеск, «ужимки и прыжки». Я был настроен недоброжелательно.
– Иван Арсеньевич, — сказал Ника, принимаясь за чай, — вам ни о чем не говорит такое название — «царские кудри»?
– Цветок?
– Совершенно верно. Наши отечественные полевые лилии. Испокон веков, оказывается, процветали в средней полосе. Возможно, в каком-нибудь потаённом месте ещё остались. Цветы крупные, на длинных стеблях, метра полтора высотой.
– А окраска?
– Довольно зловещая: грязно- пурпурными темными пятнами. Мить, не помнишь, росли такие на даче Черкасских?
– По-моему, нет… Пурпурные, полтора метра… Нет, я б запомнил.
– Нет, — с удовлетворением повторил Ника. — Так я и думал. Доктор бредит не о цветочках. Иван Арсеньевич, надо копать с погреба. Доктор в погребе — концовка и тайна этой истории.
– Это концовка, — подтвердил я, внимательно наблюдая за актёром. — А начало: Наташа Ростова на школьной сцене.
– Не вижу связи.
– Убийца, наверное, видит.
– Но я же не убийца, — Ника засмеялся. — Он охотится за нашим художником. Напрасно. Я бы на его месте занялся юношей на крылечке. Он ведь свидетель, а? Ну,
– И как бы вы занялись этим юношей?
– Будь я убийцей, — вкрадчиво и сладострастно начал актёр, — я бы прежде всего узнал его телефон, позвонил и, изменив голос, поинтересовался, что тот видел и слышал в день убийства на даче Черкасских.
– А если б тот отказался ответить?
Ника пожал плечами:
– Тогда остаётся один выход — убрать свидетеля. Так ведь следует по законам жанра? — Помолчал и добавил мечтательно: — Неплохое название для детективного романа — «Смерть свидетеля».
– Банально. И вообще, Николай Ильич, вы бы этого не сделали. Кто б там ни был этот свидетель — его сведения имеются V сыщика.
Прекрасная идея. Убирается сыщик с блокнотом. Свидетель — и так, судя по всему, великий молчальник — умолкнет навсегда. Иван Арсеньевич, берегитесь! Серьёзно предупреждаю.
— Спасибо. А связь между сценой и погребом вот какая. Кто-то увлёкся Наташей Ростовой, а поплатилась за это не только она, но и её мать и отец.
– Так вы полагаете, на спектакле…
– Полагаю. Объясните, от кого вы узнали, что Маруся будет позировать Дмитрию Алексеевичу?
– От него, от кого же. Мить, я ведь от тебя узнал?
– Не от меня.
– Разве?.. От тебя, от тебя. Ты забыл.
– Я ничего не забыл.
– Давайте вспоминать вместе. Николай Ильич, вы прибыли на первый же сеанс?
– Ну да. Сидел в этом кресле, в котором сейчас сижу, а женщины располагались вон в том углу, где мольберт. Митя между нами. То есть я видел сразу и картину и натуру. Вот появились первые мазки, пятна, какие-то неясные ещё контуры, потом проступили лица…
– Вы присутствовали и на втором сеансе?
– Да. Увлекательное занятие: из хаоса создаётся мир.
– И было в этом мире что-то такое, что могло встревожить убийцу, как по-вашему?
– По-моему… — начал Ника, его голос внезапно осип. — Я не знаю.
– Вы ведь придумали название? «Любовь вечерняя». Какую любовь вы имели в виду?
– М-материнскую… — он отвёл глаза и вдруг поднялся, подхватил свою чёрную сумку с пола. — В общем, закат, вечер, мать… понятно. А мне уже пора. Ждут на телевидении…
– Николай Ильич, — сказал я вдогонку, — так для кого же все-таки портрет представлял опасность?
– Митька прав, я ничего не помню.
– «Паучка» своего забыли!
– В другой раз, не к спеху! — ответил Ника с порога и исчез. Мы с художником в жгучем недоумении уставились друг на друга.
– А за что Отелло задушил Дездемону? — спросил Игорёк. Вопрос повис в больничной тишине, за окном жаркий день незаметно переходил в душный вечер, и звонко копошились воробьи в кустах сирени.
– Недоразумение вышло, — отрывисто отозвался Василий Васильевич. — Один гад её оговорил. Средневековье — нравы жестокие. Да оно и теперь как-то не легчает. Сидит в человеке зверь.
– А с виду не подумаешь, да, дядя Вась? Шикарный мужик. Но когда он насчёт болезни заюлил, я сразу про него догадался.