Только никому не говори
Шрифт:
– Вроде нет.
– Ведь он выехал к вам в больницу часа два назад. Проконсультировался со мной и отбыл.
– О чем же он консультировался?
– Волнуется человек. Это у него первый допрос.
– Ну-ну. Дайте-ка мне его телефон… на всякий случай… Значит, в отношении звонков я на вас надеюсь? А вы, кажется, в понедельник переселяетесь к Анюте?
– Да. Я завтра должен кончить один срочный заказ, у меня тут народ в мастерской. А то бы я ещё сегодня к вам подъехал. — Он помолчал и добавил, понизив голос: — Странные дела, Иван Арсеньевич,
– Что за дела?
– Странные и непонятные. Расскажу в понедельник.
Когда я увидел в палате Отелло, поившего Павла Матвеевича «какавой» — так называл этот местный напиток бухгалтер, — сразу заломило левый висок. После Бориса трудно сосредоточиться на актёрских тонкостях и выкрутасах.
Ника, цветущий, загорелый, красивый, в изысканном белом костюме, казался и здесь, в деревенской унылой палате, человеком на своём месте. Ловкость и обходительность, и незаурядный талант. У ног его валялась сумка — точно такая же, как у Бориса, только чёрная (а блокнот-то не в этой сумочке?).
– Добрый день! — я сел на койку, прислонившись спиной к подоконнику — обычная поза сыщика. — Давно меня ждёте?
– С полчаса. Иван Арсеньевич, вас окружает атмосфера тайны.
– Даже так?
– Ещё как! Вы пригласили на допрос в беседку. Я явился, подхожу, наслаждаясь природой, — благодать, летний сон. Вдруг из кустов, доносится жуткий голос — одно слово: «Убийство!» Я похолодел. Сейчас мы туда пойдём?
– Необязательно. У нас с вами предварительное знакомство. Учтите — ничего, кроме правды. Итак, вы женаты?
– Неоднократно — истинная правда. Но в данный момент одинок.
– Жены небось были актрисы?
– Боже сохрани! На семью больше чем достаточно одного гения, то есть меня.
– Однако вы категоричны. А если б влюбились в актрису?
– Случалось, но вскоре и кончалось.
– И с каких пор вы одиноки?
– Да уж года три, — Ника задумался. — Да, четвёртый год. Где ты, моя юность, моя свежесть?» Гамлета уже не сыграть.
– Я вас видел в роли Отелло. Пушкин считал его не ревнивым, а доверчивым…
– Пушкин в этих делах понимал толк, я уверен.
– А как вы думаете, идея преступления в нем созревала постепенно или явилась вдруг — безумным порывом, вспышкой?
– Вас интересует трактовка образа или мой подход к проблеме вообще?
– И то и другое.
– Для Отелло убийство жены было не преступлением, а возмездием: воин, покаравший предателя. И раскаяние наступило позже, когда он понял, что погорячился: она любила только его. А что касается порывов, то у кого их не бывало… — Ника улыбнулся неопределённо. — Да ведь только единицы идут до конца. Порыв порывом, а внутренняя готовность к преступлению должна быть. Сила, свобода и раскованность. Я кое-что в этом понимаю, — он опять улыбнулся. — Специализируюсь в основном на злодеях.
– Сильное ощущение?
– Да как вам сказать… Игра — это всего лишь игра.
– В жизни не приходилось испытывать?
– Не убивал, — коротко
– Когда вы узнали о трагедии Черкасских?
– Сразу же. От Мити.
– А чем вы сами в это время занимались?
– Лежал в больнице, — после паузы неохотно ответил актёр. — Предынфарктное состояние.
– С чего бы это?
– Перенапрягся. И жара. Когда меня слегка откачали, позвонил Мите пожаловаться — и вдруг! Какая тайна! И какая актриса!
– Вы ведь видели её в роли Наташи Ростовой?
– Имел счастье. Конечно, алмаз нуждался в шлифовке, но великолепные данные.
– Она там плясала в пунцовой шали, да? В которой потом исчезла…
– Да, пляска, конечно… гитара, русский дух — прекрасно! Зажгла всю публику. Но там ещё были такие тонкости. Например, ночная сцена у раскрытого окна. Господи, от кого я только этот монолог не слыхал — совсем заездили… Когда на вступительных какая-нибудь душечка восклицает: «Ах, я полетела бы!» — я всегда думаю: «Шалишь, голубка!» А тут — да, вот, сейчас — полетит! Хотелось сказать словами Вольтера: «Целую кончики ваших крыльев!» Ну а приход к раненому князю — прелесть! Эта девочка как будто знала любовь и умела любить — вот что поразительно, вот что такое талант.
– И вы бы взялись отшлифовать этот алмаз?
– Я — да. Но она передумала.
– Странно, правда?
– Да уж… Поглядел я на Петеньку: славный юноша, красавчик, пижон — но ведь ничего особенного! Кстати, насколько я осведомлён, этот Петя был на даче во время убийства, да? Он ничего не знает, ждал сестёр на крыльце. Удивительное дело! Сидит на крыльце юноша и ничего не знает. А в доме черт знает что творится… Вам не кажется это подозрительным?
— Юноша тут сбоку припёка… тут не юноша, тут кто-то другой, постарше да поинтереснее. Она любила человека, «до которого всем, как до неба». Какого числа вы попали в больницу?
– Одиннадцатого июля.
– То есть в понедельник?
– Именно в понедельник.
Мы помолчали, Ника вдруг рассмеялся.
– Иван Арсеньевич, это не я. «Как до неба» — сильно сказано, но не про меня: грешник… и даже не великий грешник, а так, по мелочам.
– Вы хорошо помните неделю, предшествующую вашей внезапной болезни? Например, в среду, шестого июля, что вы делали?
– Ничего не помню. Состояние смутное, странное, предынфарктное.
– Так. А вы раньше бывали в Отраде?
– Позавчера впервые.
– И не побоялись заблудиться ночью в роще?
– Я не покидал вашу тропинку.
– Чем вы занимались там два часа?
– Тишиной и покоем.
– И подслушиванием?
– Уловил только концовку.
– Из которой, однако, узнали, что у нас с Борисом встреча сегодня в двенадцать в беседке?
– Так ведь, извините, вы заорали на весь лес.
– И приехали продолжать подслушивать? Можно взглянуть, что у вас в сумке?
— Пожалуйста. Ничего. Пустая, видите?