Только никому не говори
Шрифт:
– Когда все это происходило?
– В прошлую субботу, когда вы его в больницу на допрос вызывали.
В ту самую субботу! Понятно, понятней некуда! Вот теперь круг действительно замкнулся. Что делать? Я не мог поставить последнюю точку, я боялся. Нет, есть что-то пострашнее погреба и сырой земли. Я окинул безнадёжным взглядом обращённые ко мне взволнованные лица, махнул рукой в отчаянии и побрёл к дыре в заборе. К черту! Я не сыщик, пусть живут, как хотят, пускай корчатся в собственном аду! Постоял, упёршись взглядом в посеревшие
– Иван Арсеньевич, что с вами? Я могу вам чем-нибудь помочь?
Обернулся, вгляделся в юное открытое лицо: страх, но и надежда. А ведь есть ещё и надежда!
– Что будем делать, мальчик? Разоблачать?
– Я не знаю, — Петя беспомощно пожал плечами. — Я как вы. Я вам верю, больше никому.
– Это ты зря. Но вообще правильно, надо ведь и верить, — я вдруг словно очнулся. — И чего это я панику преждевременно поднял, а? Ведь видимость может обмануть, правда?
– Правда. Со мной так и было. Но вы же мне поверили?
– Да, пошли. Я хочу выяснить и убедиться, что я не прав.
Факты фактами, но должно же быть что-то и выше — что я чувствую, несмотря ни на что!
Дмитрий Алексеевич и Анюта молча стояли на лужайке, меж ними на столе лежала аллегория. Я заговорил:
– Анюта, помните, в пятницу, после того как клумбу копали, вы пришли к отцу в больницу?
– Помню.
– Помните наш разговор?
– Ну?
– А концовку? Я сказал вам: «До завтра?» Вы ответили: «Завтра я на весь день еду в Москву». Помните?
– Что вы ко мне пристали!
– Вы уехали в Москву? (Пауза.) Никуда вы не уезжали. Где вы были на самом деле?.. Не хотите говорить? Во сколько к вам явился Ника?
– Не помню. Днём.
– А до его появления? Вы были в кустах у беседки, да? Вы слышали наш разговор с Борисом?.. Анюта, я прошу вас!.. Вы украли блокнот?
Она расхохоталась дерзко.
– Ваш блокнот! Вы настоящий сыщик, расчётливый и предусмотрительный. Вы подсунули мне чистенький, новенький блокнотик. Профессиональный писатель заносит в такой блокнот курьёзные случаи, психические аномалии…
– Сумасшедший дом! — простонал Дмитрий Алексеевич. — Когда же все это кончится?
– Сейчас. Она нам скажет. Анюта, кому вы помогаете' (Молчание.) Вы кому-нибудь помогаете?
– А если даже так? А если жалко и страшно за кого-то? — ответила она после паузы устало; одно незабываемое мгновенье мы глядели глаза в глаза; лицо её вдруг исказилось, и я понял, что действительно до сих пор совсем не знал её.
– Кого вам жалко? — спросил я через силу. — Убийцу? Три года назад в июле вы так же ездили в Москву. (Она словно застыла.) Помните, что из этого вышло? Не пора ли задуматься?
– Я вас ненавижу, — произнесла она очень тихо, но вполне внятно, повернулась и ушла в дом.
Все было кончено — для меня, во всяком случае. Но официальную концовку ещё предстояло организовать. Какой же я идиот!
– Поезжай, Петя, в Москву. Сиди дома, не высовывайся. Но знай: про твои полевые лилии известно бухгалтеру. Жди моего звонка, наверное, ты понадобишься.
Петя кивнул озабоченно и помчался к калитке спортсменским аллюром. Я наконец взглянул на художника.
— Дмитрий Алексеевич, вы меня проводите до больницы? Вот теперь мы с вами имеем возможность заняться настоящей, великолепной, убойной ловушкой.
И берёзовая роща распахнулась нам навстречу.
Я почти не спал. Уже под утро увидел сон, до отвращения реальный. Будто просыпаюсь один в палате, гляжу в окно: пыльные кусты сирени начинают шевелиться, чуть-чуть, едва заметно, потом сильнее, дрожат листы, прогибаются веточки… И главное, я знаю, кто крадётся там, в зелёной тьме, но не могу шелохнуться, крикнуть, встать. Ничего не могу, все безнадёжно. А шевеление и шелест приближаются к моему окну… приближаются… вот!.. Просыпаюсь.
Мои неосведомлённые о вчерашних событиях помощники спят безмятежно и крепко, о чем свидетельствуют матёрый размеренный бухгалтерский храп, а в промежутках едва слышное юное посапывание. Лицо Павла Матвеевича в предрассветных сумерках кажется внезапно молодым, энергичным и собранным… наверное оттого, что не видно его кротких, беззащитных, впавших в детство глаз. Он не выдержал, ушёл ото всех, ушёл из того мира и создал собственный — только теперь я могу хоть в какой-то степени его понять. Труднее понять другого. Действительно ли род людской — это «волки и овцы»? Или в каждом из нас есть частица того и другого животного, и в этой самой пресловутой пограничной ситуации (граница — борьба добра и зла) никто не поручится за себя?
Однако надо начинать новый день. И он начался — для меня с приходом Анюты. Она быстро подошла к моей койке — я доедал манную кашу — и спросила:
– Куда вы дели Дмитрия Алексеевича?
– То есть как?
– Он исчез.
– Когда?
– Доигрались? Он предупреждал вас, чтоб вы связались с милицией? Предупреждал или нет? Он чувствовал…
– Анюта, погодите, ну что вы сразу так трагически…
– Как тогда… все, как тогда! Понимаете? Пустой дом, свет на кухне, окно распахнуто в светёлке настежь…
– А где ночью были вы?
– После того как Митя пошёл вас провожать, я уехала в Москву.
– Опять в Москву! Зачем?
– Надо.
– Так. Вы вернулись…
– Вернулась сейчас, утром, дом заперт, окно…
– Вы осматривали дом?
– Да.
– А погреб?
– Да, да, да!
– Машина на месте?
– Её нет. Вы дали ему поручение?
– Да, пожалуй, но он… — я вдруг испугался и вскочил. — Он не должен был уезжать. Он должен был заехать за мной. Мы сегодня…