Только одна ночь
Шрифт:
После окончания академии Лисицын пошел вверх. Да, в те годы он был на взлете: на каждом совещании его отмечали как лучшего командира.
Все вроде бы шло хорошо, да вдруг беда — у жены, Анны Тимофеевны, врачи обнаружили рак. Год промучилась — умерла. Осталось у Петра Самойловича двое детей. Трудно ему было, очень трудно. Работы невпроворот, и ребят одних не оставишь. Хоть разорвись…
Спустя полтора года после смерти жены Лисицын встретил красивую молодую женщину — Веру Сергеевну, увлекся ею. Виделись часто, полюбили друг друга. Но опять незадача — сын не принял ее. Как ни старался убедить Игоря, ничего не получилось. Десятилетку парень окончил кое-как, стал нервный, грубый, чуть что — убегал из дому. Конечно, каково было молодой женщине все это терпеть? Уж как ни обращалась
Но однажды нежданно-негаданно вышла загвоздка. Что-то не понравилось в работе Лисицына члену Военного совета генералу Снежкову. Вместе с Лисицыным он долго ездил в полки, на полигон, в дивизионы, смотрел, беседовал с людьми. Потом выступил на заседании Военного совета.
— Требовательность товарища Лисицына основана на желании любой ценой добиться успеха, — сказал Снежков. — Окрик, угрозы, взыскания — люди стали бояться его. Работают сутками, Петр Самойлович спит по три-четыре часа. Пуски прошли успешно. А дальше? Возвращение с полигона, награды и… спад в работе той или иной части. Лисицын приучил людей работать рывками. Они уже не реагируют на нормальное обращение, отвыкли от ровного плотного темпа, от каждодневного напряженного труда. Любой спад для нас вреден — подразделения несут боевое дежурство. Главное — боевая готовность! Нужно изменить стиль работы, товарищ Лисицын! И потом — ваши бесконечные нововведения задергали людей. То новый распорядок дня, то тренировки в воскресные дни и ночные марши по субботам, то перевод людей из одного подразделения в другое… Все это очень плохо.
Потом выступил Лисицын. Говорил с жаром, энергично жестикулировал, приводил сравнительные данные по пускам за последние три года.
— Что касается стиля — требовательность нужна, товарищи члены Военного совета, — сказал в заключение. — Некоторых тихим голосом не проймешь — кожа толстая. Бас нужен! Крикну иной раз, так это не по злобе. Разве на нас, когда заставляли трудиться до седьмого пота, не кричали? Кричали, да еще как, и ничего — выдержали и не обижались. Я себя в работе не щадил, вы меня знаете! Жертвовал временем, здоровьем — все во имя службы!
— Вы не любите людей, — используя паузу, негромко произнес член Военного совета Снежков. — Не теми средствами решаете задачи, не теми методами! Как известно, счетчик Гейгера измеряет уровень радиации, другими словами — уровень вредности для человека. Если поставить этот счетчик вам — зашкалит. Извините, что перебил, Петр Самойлович. Меняйте стиль работы.
Лисицын больше не оправдывался и, уходя с трибуны, заверил, что стиль своей работы изменит.
«Но судьба, — подумал Скорняков, — все-таки несправедлива к Лисицыну. Правду говорят люди; маленькие дети тяжелы на руках, большие — на сердце. Сын, проучившись в училище два года, был отчислен за неуспеваемость. Устроился на завод, снял у какой-то старушки угол, женился неудачно, начал пить. И пошло и поехало… Не позавидуешь Петру Самойловичу. После случившегося долго не мог привести себя в нормальное состояние, тяжелый сердечный приступ перенес, в госпитале дважды лежал. Едва поднялся. Оклемался и — за работу. Тут — освоение АСУ. Уж очень был, говорят, добр к монтажникам из промышленности и специалистам КБ; нужны люди в помощь — пожалуйста, никогда не отказывал, самолет за забытыми по чьей-то вине блоками — возражений нет. Щедр был, да не ко всем; попросила подшефная школа машину для вывозки макулатуры и металлолома — не нашел, председатель шефствующего колхоза обратился: «Помогите убирать свеклу!» — отказал. Последнее время в частях стал бывать реже, выступить перед людьми — проблема, времени нет, в подшефную школу не затащишь. Директор попросила прийти поговорить о дочери. Тянул, пока я не вмешался».
В тот вечер в школе был праздник. Скорняков, Лисицын и Седых пошли с женами: директор их встретила, проводила
Лисицын выслушал директора молча, хотя ему не раз хотелось одернуть ее. «Разве дочь хуже других? Избегает общественных дел… А кто сейчас, в век рационализма, рвется к ним, позвольте вас спросить. Ваш покорный слуга — не исключение. Общественные дела — удел партработников и активистов. И не много ли у дочери недостатков? Был бы ее отец простым рабочим — ходила бы в лучших… Завидуют люди. Да, да, черная зависть. У девочки есть все: и своя комната, и хорошая библиотека, и не пустой гардероб. Характер? Это хорошо. Никогда еще и никто не уважал размазню…»
Когда вошли в переполненный зал, свет начал меркнуть. Сели в свободный первый ряд. У рампы и вдоль стен едва светились «сталинградки» — коптилки из снарядных гильз; в зале установилась по-особому звенящая тишина. Было так тихо, что слышалось потрескивание коптилок. Их чадящие язычки высвечивали посуровевшие лица ребят и взрослых; на сцене — подобие полузасыпанного снегом блиндажа, в нем — полевой телефонный аппарат, бойцы в плащ-палатках и касках в тревожном ожидании атаки. В наступившей тишине неожиданно зазвучал голос Юрия Левитана: «От Советского информбюро. Вчера, 24 октября 1942 года, наши войска вели тяжелые оборонительные бои…»
Школьники читали стихи военных лет, исполняли любимые песни бойцов и командиров: «Землянка», «В лесу прифронтовом», «Огонек», «Служили два друга», «Дрались по-геройски, по-русски…».
Скорняков сидел рядом с Лисицыным и изредка бросал на него короткие взгляды, в глазах — горечь и скорбь. Глубоко задумался Петр Самойлович. Его отец тоже погиб на войне, как и отец Скорнякова. Вот и ожили в душе горечь и боль… Он услышал, как из глубины притемненной сцены, нарастая, донеслись детские, еще не устоявшиеся голоса, и вот уже хор подхватил песню о невернувшихся сыновьях: «В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой. А где-то в людном мире который год подряд одни в пустой квартире их матери не спят…»
В углу зала замерцал огонек, из темноты показалась сидящая у окна старушка…
Скорняков едва сдерживал слезы. Песня сжимала сердце. «Лежат в земле сырой…» Лежит его отец под Сталинградом, другие — за «Вислой сонной»…
При выходе из зала, после окончания вечера, заметили знакомого учителя — фронтовика, заслужившего два ордена за разведку. Учитель сидел задумавшись, не замечая, казалось, всего, что делалось вокруг.
— Здравствуйте, Иван Максимович. — Скорняков, Лисицын и Седых крепко пожали руку фронтовика. — О войне вспомнили?
— Присядьте рядом, кали ласка. Да я разве, Анатолий Павлович, о войне вспоминаю, будь она трижды проклята! О дружбе фронтовой, солдатской вспоминаю. Крепче ее ничего нет на свете. Только жаль — умирает эта дружба. А замены ей нет! Вот о чем думаю, Анатолий Павлович. Все куда-то спешат, друг с другом говорят о важных делах на ходу. Иной раз у людей нет времени заглянуть к друзьям в больницу. Куда же мы придем? К бессердечию? Вот почему я и заговорил о фронтовой дружбе. Пришлет кто-то из фронтовиков письмо, мол, Иван-то, наш батальонный командир, плох, раны дают о себе знать, так мы спешим к своему комбату повидаться, подбодрить друга. Или письмо ему сядешь написать, если сам не очень здоров.
Скорняков еще долго слушал фронтовика, соглашался с ним: действительно, прав фронтовик, реже стали общаться люди. «Да и сам по себе вижу. С курсантских лет дружим с Женей Седых, а когда в последний раз в в гостях друг у друга были? Все некогда, заботы одолели. Все общение свелось теперь к служебным совещаниям, будь они неладны, да к многочисленным собраниям. И я, конечно, виноват, — ругал себя в душе Скорняков, — не проявляю в этом деле настойчивости. Иногда подумаешь о рыбалке, и как-то неудобно становится: увидят люди и подумают: «Видно, человеку делать нечего, коли за удочки взялся». Работать хорошо научились, а вот отдыхать — нет».